Илга Понорницкая - Открытые окна
Нам про пристрой не интересно, а хозяйке — только бы дорассказать, что начала:
— Семья-то какая у них, считай четыре колена живут…
И пальцы загибает:
— Баб Галя — раз. Дальше Максим с Валюшей. А дальше уже Юрка с Галкой, молодые… Это — уже три? — спрашивает она вдруг у меня.
В растерянности я киваю.
— А четвёртое колено — это Макар. Макарчик. Он весной родился!
Тут мы уже не понимаем — как — что ли, этой весной?
— Мне мальчик нужен, — говорит Костя. — Примерно такой, как я…
Мама объясняет:
— Они по Интернету познакомились.
Хозяйка плечами пожимает.
— Мальчиков-то у нас — больше Макаров нет. Вот Шурик Малинин — такой, как ты, да ещё Серёжка Ужов, Лёня Светиков…
Мама тогда говорит:
— Ну, может, постарше немного. Серьёзный такой мальчик, умненький…
А Костя уточняет:
— В деревне правда — все знают друг друга?
— Правда, — отвечает Анна Ивановна. — С чего бы нам друг друга не знать? Да только нет у нас ни одного Макара, чтобы как ты или чуть-чуть постарше. Есть дед Макар, Малинин, от нас через улицу живёт…
Мы тут головами помотали — ясно, это не тот Макар.
А наша хозяйка завздыхала:
— Макарами сейчас мальчиков не больно-то называют. У Петровых первенец родился — вот его назвали Макаром, да. Сперва хотели Робертом или Модестом. По-иностранному. Так Наталья Светикова ходила к ним, просила, чтоб Макаром.
И — давай нам объяснять:
— Наталья-то — Валюшкина сестра. Юрке, значит, тёткой она приходится. А сыну Юркиному — уж не знаю, кем, двоюродною бабкой, что ли…
Нам было скучно слушать, кем приходятся друг другу все эти люди. Но Анна Ивановна как будто не догадывалась, что это скучно, — продолжала:
— Наталья им говорит: не знаю, кем я по родству буду, а по сердцу второй мамкой стану, если назовёте, буду считать за сына. Так ведь и то не сразу согласились — Макаром не модно, говорят. Да уж Наталья умолила их, сначала старших, а те уж Юрку с Галкой: мол, что за имена — Роберт, или тот Модест…
И правда, странно, думаю. Был бы мальчишка — Петров Модест…
А Косте это всё равно. Он снова съёжился весь. Так бывает, когда мама его ругает. Но мама не собирается его ругать. Она тоже огорчилась за него. Он же своему товарищу на слово поверил, что тот — Макар из Липовки…
И чего ради мы в эту Липовку приехали? Устроились бы в Собакине, если уж маме так хотелось вывести нас на природу.
Маме теперь на работу и с работы ходить — в один конец шесть километров.
После ужина хозяйка затопила баню.
Баней оказался маленький домик на краю двора. В домике было тесно, жарко. Пахло распаренными листьями. Анна Ивановна нам сказала вдогонку:
— Венички в кадке найдёте, похлещетесь веничками.
Но нам было не до веничков. Пар стоял тучами, и было трудно дышать. В этом пару я своих рук не видела, и шампунь сразу куда-то провалился. Костя, невидимый мне, ныл, что он уже взрослый и не будет при нас с мамой раздеваться. Мамин голос уговаривал его:
— Как же ты один? Здесь нет душа. И ванны…
Мыться надо было в тазах. Смешиваешь воду — кипяток из большого бака и холодную из ведра, пригоршнями берёшь, брызгаешь на тело, а после намыливаешься вся, по мокрому. А потом снова пригоршнями берёшь воду в тазу, мыло смывать… А если у тебя вода кончилась, то снова кипяток разбавляешь холодной. А мыло пока глаза ест…
После бани на сеновал пошли.
Сеновал был в сарае — вроде как вторым этажом. На первом этаже хозяйка наша поставила какое-то ведро и сказала:
— Вот, если кому надо будет, сходите на ведро. Чтобы недалеко ходить.
Мы поднялись наверх по приставной лестнице. Она качалась подо мной, и я боялась забираться. Анна Ивановна уговаривала меня:
— Не бойся, не упадёт. Я её держу.
Я сомневалась:
— Она сломается…
Анна Ивановна отвечала:
— Я поднимаюсь по ней, меня выдерживает.
Хотя, я думаю, наша хозяйка была не намного тяжелее меня. Должно быть, она весила лет на 13 или 14.
Наверху тоже всё было хлипко, шатко. Я пожалела, что мы решили спать на сеновале. И Анна Ивановна уже сколько раз предложила пойти в дом. Но Костя стоял на своём:
— Хотя бы на сеновале посплю… — говорит. — Хоть такой плюс от этой Липовки…
Сено было колючее, хотя наша хозяйка дала нам и одеяла, и какой-то коврик. Но твёрдые стебли и через коврик проходили. Мама и Костя оба ворочались, устраиваясь поудобнее. Сено шуршало. Я только подумала, что не смогу уснуть, — а дальше уже ничего не помню. Сильно устали мы в этот день — сон и сморил меня.
Просыпаюсь от какого-то резкого звука. Вроде как будильник. Кругом абсолютная темнота.
— Костя, выключи, — говорю.
Костя что-то мычит в ответ.
Потом слышу мамин голос:
— Это не будильник, это петух кричит.
Вот так, что ли, петухи кричат? За первым петухом второй, третий голос подал. И чего они разорались, ночь ведь ещё?
Но им, оказывается, и по ночам не спится.
Не поняла я, сколько их прокричало. Но когда каждый подал свой голос, наступила, наконец, тишина. Я только сказала себе: «Можно спа-а-ать…», как вдруг слышу, Костя говорит:
— Мама, мне нужно…
А мама ему отвечает:
— Анна Ивановна ведро поставила. Сейчас я с тобой спущусь…
Костя говорит:
— Да что я, маленький? Ты мне только телефоном посвети.
Мама взяла телефон, как фонарик, светит на лестницу.
— Осторожнее, — просит. Сначала нащупай ногой ступеньку, потом…
Костя перебивает, сердится:
— Я что, не знаю, как надо спускаться?
И вдруг как заорёт, и назад, наверх, по лестнице! Она под ним так и запрыгала, затряслась.
Костя только что внизу был, а уже здесь. Дышит тяжко.
— Там, — говорит, — внизу кто-то есть.
Мама отвечает:
— Не может быть.
И зевает.
— Мне, — говорит, — через три часа вставать. Так что ты, Костя, давай, сходи, куда собирался, и спать будем.
Костя говорит:
— Да я, кажется, передумал. Вовсе никуда я не хочу…
Только я уснула на нашем коврике — опять посыпаюсь. Костя не спит, ёрзает.
Мама говорит:
— Давай-ка спустись вниз, я тебе мобильником посвечу.
Костя в ответ:
— Да ну, не надо. Утро скоро.
Мама его толкает:
— Вставай, вместе спустимся. Давай-давай…
Слышу сквозь сон — Костя говорит внизу:
— Во-во, правда, дышит…
А мама ему:
— Так это скотина!
Костя не понимает:
— Какая скотина?
Мама говорит:
— Ты же в деревню попал. Хозяйка скотину держит.
А Костя снова переспрашивает:
— Кого она держит?
Мама говорит:
— Корову. Или свинью. Не для нас же с тобой сарай строился, чтобы мы спали на сеновале? Хозяйка говорила — скотина у неё…
Я тоже тогда к ним спустилась, а после мы снова на нашем коврике улеглись. Когда все устроились, наконец, как кому удобно, и сено перестало шуршать, я услышала, что под нами как будто вздыхает кто-то. Грустно, сонно…
И вдруг опять петухи кричать начали!
Я говорю:
— Вот ненормальные! Им же на рассвете кричать положено!
А Костя в ответ — сердито:
— У тебя не спросились, когда им кричать!
Хотя я-то при чём? Сам напросился спать на сеновале!
Когда петухи в третий раз раскричались, мы поняли, что так спать невозможно. Тем более маме пора было вставать на работу.
На улице стало уже светло, хотя солнца ещё не было видно. Как в пасмурный день.
Наша хозяйка была уже на ногах.
В глубине сарая, под сеновалом, оказалась дверца. Анна Ивановна открыла её — оттуда стала выходить корова. Она выходила долго. Тело у неё оказалось длинное. Ноги переступают, идут вперёд, а бок всё тянется и тянется из сарая.
Вот, наконец, вся вышла, вместе с хвостом.
Мы посторонились, пропуская её. Мама на всякий случай обняла нас с Костей, и мы отодвинулись к самой стене. Хозяйка сказала:
— Ну-ну… Краля — мирная…
Так вот кто ночью громко дышал, думаю.
После завтрака мама пошла в Собакино.
Хозяйка ей сказала:
— Всё прямо, прямо по дороге. Все так ходят…
А нас с Костей хозяйка повела на пруд.
— Покажу вам, — говорит, — что хорошего есть в нашей Липовке.
Пруд мы вчера толком не разглядели — очень устали, пока до него добрались от шоссе. Он оказался большим, и лежал точно в чашке среди зелёных холмов. На верхушках холмов всюду были то домики, то лес. А внизу блестела на солнце широко разлитая вода.
Было очень красиво — если только смотреть, но не подходить близко. Потому что на спуске, ближе к воде, зелень под ногами закончилась — и началась глубокая, липкая грязь.
Местные дети скользили по этой грязи на задах и плюхались в воду, как с горки в аквапарке. От купания они становились совсем чумазыми, но им было всё равно. Они хохотали, кидаясь друг в друга пригоршнями грязи, и наша хозяйка улыбалась, глядя на них.
