Василий Авенариус - Опальные
— Куда? Куда? — закричал боярин, стуча тростью по полу. — Назад!
Но притаившийся за пролетом парень счел за лучшее не подавать пока и голоса.
— Знает кошка, чье мясо съела! — заметил Пыхач, протискиваясь вперед.
— Пропусти-ка меня к нему, батя.
— Да мне бы только броню снять… — откликнулся тут плаксиво Кирюшка.
— Заговаривай, брат, зубы!
И, отыскав его за пролетом, Пыхач вытащил его оттуда за шиворот.
— Ползи, червяк, и бей челом!
Пополз "червяк" на коленях к боярину и стукнулся лбом об пол.
— Прости меня, о сударь боярин! Стоит ли тебе о всякого червяка марать твою боярскую трость?
Илье Юрьевичу, в самом деле, как будто не хотелось осквернять трость, и он с гадливостью пнул только сапогом в голову кающегося грешника.
— Пошел вон!
Тот не дал повторить себе приказа и юркнул в дверь.
— А ты, Спиридоныч, — продолжал Илья Юрьевич, — ступай-ка, скажи Кондратычу, чтобы хорошенько проучил внука батожьем.
— Не премину, батя, не премину. Сам же ты тут своеручно сейчас учить своих юнцов будешь? Дело хорошее, хорошее дело. Ну-ка, малые, изготовьтесь!
— Будет тебе язык чесать! — буркнул на шутника боярин. — Уходи!
— Без свидетелей, знамо, повадней. Только трость-то свою все лучше в угол поставь, неравно либо ее, либо их повредишь. Три раза прости — в четвертый прихворости.
— Ладно, старый болтун, говорят тебе! Терпение патрона, очевидно, готово было лопнуть.
Мигнув украдкой мальчикам, чтобы не падали духом, Пыхач также выскользнул вон.
Притворив за ним дверь, Илья Юрьевич обратился теперь к сыновьям.
— Подойдите-ка оба ближе.
Илюша подошел первым, Юрий сделал два шага и остановился.
— А ты-то что же? — спросил его отец, постукивая палкой, но, вспомнив вдруг, видно, совет Пыхача, отставил в сторону палку и вместо нее взял плетку из рук младшего сына. — Подойди, слышишь?
Меняясь в лице и кусая губы, Юрий стоял как вкопанный. Илья Юрьевич сам шагнул к нему и щелкнул по воздуху плеткой. Но тут совсем неожиданно удержал его Илюша.
— Не бей его, батюшка! Ведь после тебя он — старший в роде, будущий боярин…
Рука с плеткой опустилась, боярин-отец оглядел с головы до ног "будущего боярина", своего первенца, стоявшего перед ним неподвижно с опущенными глазами. Не по летам высокий, статный, с выразительным юношеским лицом, пылающим теперь от душевного волненья, Юрий в нарядном сокольничьем уборе был так хорош, что родительское сердце невольно смягчилось. Но обнаружить перед сыновьями такую слабость не приходилось, и Илья Юрьевич по-прежнему сурово отнесся теперь к младшему сыну.
— Ты-то что, молокосос? Твоя очередь еще впереди.
— Знаю, и рад вынесть наказание и за себя, и за него.
— Заодно уж?
— Заодно. Для Юрия я на все готов.
— Ишь ты какой! — промолвил отец, и по сумрачным чертам его промелькнул как бы солнечный луч. — Ну, что же, коли так, то покажи спину.
По спине Илюши все-таки пробежали мурашки. Но он крепко стиснул зубы и повернулся спиной, решившись ни пикнуть.
Плетка свистнула снова, но спины мальчика коснулась только слегка, другого удара уже не последовало.
— Бог тебя простит! — сказал Илья Юрьевич. — На вот, поцелуй плетку, чтобы больше тебя не трогала, а потом повесь на место.
Илюша принял плетку, но вместо нее прижал к губам отцовскую руку.
— Ну, ну, хорошо… — проворчал боярин, не привыкший к таким нежностям, и провел рукой против шерсти по густой гриве мальчика. — Пора бы тебе опять постричься… А ты чего ждешь, "будущий боярин"? — обратился он полустрого-полушутливо к старшему сыну, стоявшему еще тут же в своем сокольничьем наряде. — Коли быть тебе раз боярином, то сокольником уже не быть. Изволь-ка сейчас переодеться, и впредь сюда ни ногой!
Глава четвертая
ГОСУДАРЕВ УКАЗ
В старину и господа на Руси, подобно простонародью, приноравливали свой образ жизни к природе, ложились спать вскоре по закате солнца, вставали чуть свет и к полудню — общему обеденному часу — набирались уже такого аппетита, что наедались, как говорится, до отвалу, после чего, естественно, требовались им часа два полною отдыха, чтобы не в меру нагруженный желудок мог переварить все съеденное.
Зато насчет самой пищи и ее сервировки наши предки отнюдь не были привередливы. Похлебки, правда, кроме иноземного бульона, были те же: щи крапивные и ленивые, лапша, уха, солянка, ботвинья и разные прочие, но они не разливались по "тарелям", а подавались в нескольких мисках, по одной на двух, на трех человек. Только перед самим хозяином ставилась отдельная миска. Мясо и рыба, жареные или вареные, разрезались дворецким на тонкие куски и появлялись на столе без всяких соусов, приправ и прикрас французской кухни, а так как вилок тогда еще не было у нас в общем употреблении, то каждый брал с блюда и мясное и рыбное руками, кости и объедки бросал на свою "тарель", а руки обтирал в собственный платок или в поданное прислуживавшими холопями полотенце. Следовавшие затем сладкие яства состояли из оладьев, облитых жидким медом, из пшеничных калачей с медовыми сотами, из разных фруктовых и ягодных взваров, из кутьи и пастилы. Все это запивалось брагой, пивом, медом, домашними наливками и квасом. Виноградные вина, как редкий "заморский" товар, подавались только при особых оказиях, а простое отечественное "зеленое вино" употреблялось больше при закусках.
Те же порядки соблюдались и в Талычевке, с той лишь разницей, что сам Илья Юрьевич не признавал уже никаких иных напитков, кроме грушевого и малинового кваса.
После бурной сцены в оружейной палате, весть о которой, благодаря болтливости Пыхача, быстро облетела весь дом, обед в боярской столовой начался необычайно тихо. Боярин молча принялся за поданную ему отдельную мису с ботвиньей — его любимой летней похлебкой, и все сидевшие кругом: боярчонки, их учитель и приживальцы-дармоеды обоего пола — хранили такое же молчание, прерывая ею только стуком ложек о край мисок и смачным чавканьем.
Бесцеремоннее всех чавкал Пыхач, сопя носом и вздыхая, как от тяжкого труда. Сидел он по правую руку хозяина, который не раз уже неодобрительно косился на обжору, пока, наконец, не промолвил:
— Емелька-дурак в лес по дрова поехал!
— И муха не без брюха, — промычал тот в ответ с полным ртом.
Кругом раздались сдержанные смешки. Вдруг, откуда ни возьмись, аэролитом из небесных пространств, в мису Пыхача упал кусок хлеба, и в лицо ему брызнул целый фонтан ботвиньи.
— Ловко, — сказал он, сообразив, видно, кому он этим обязан. — Всякое деяние благо.
И, преспокойно, как ни в чем не бывало, обтерев себе платком лицо, он выудил ложкой хлеб из мисы, а затем стал уплетать его за обе щеки. Такая невозмутимость возбудила между остальными приживальцами еще большую веселость. На беду несколько брызг долетело и до их кормильца-боярина. Просветлевшее было чело его снова омрачилось.
— Кто это бросил? — спросил он, строго озираясь на своих двух сыновей.
— Я, батюшка, — ответил Илюша, пока брат его собирался еще с ответом.
— Ты, тихоня? Пошел же вон!
— Нет, бросил я, — подал тут голос Юрий, приподнимаясь с места.
— Значит, он солгал!
— Не солгал, батюшка, а хотел только выгородить меня.
— Так пошли вон оба!
— Дай им хоть ботвинью-то доесть! Больно уж вкусна, — вступился теперь Пыхач. — Молодой квас — и тот играет. Сам ты, бывало, не так еще бурлил.
— Что-о-о-о?!
Это был уже громовой раскат, предвестник надвигавшейся грозы. Все за столом притихли в ожидании, что вот-вот ударит и молния. Тут внимание боярина было отвлечено конским топотом за окном.
— Кого там еще нелегкая несет? Один из холопей кинулся к окошку.
— Ну, что же?
— Да какой-то верховой. Эй, ты, слушай! От кого прислан и с чем?
— От воеводы, с государевым указом, — донесся явственный отклик.
Илья Юрьевич весь встрепенулся и осенил себя крестом.
— Благодарения и хвала Создателю во святой Троице! Этого указа я ждал ровно десять лет, что не видел царских пресветлых очей. Сердце-вещун говорило мне, что я все же не совсем еще забыт. Ну, детушки, скоро-скоро мы будем в Белокаменной…
— И я тоже! — заликовал Пыхач и захлопал, как ребенок, в ладоши.
— И ты тоже, Емелька-дурак, само собой, на печи туда поедешь. Да где же гонец? Пускай войдет!
И вошел гонец… Да юнец ли это, полно? На плечах — самого грубого сукна полинялый воинский кафтан, в руках — затасканный воинский же колпак с медным репьем на остроконечной тулье, на боку — сабля не сабля, а несуразный какой-то короткий меч… Да и рожа совсем неподобающая: одутловатая, очевидно, от неумеренного употребления горячительных напитков.
— Да это простой ярыжка! — заметил Пыхач и свистнул.
