Жанна Браун - Решительный сентябрь (журнальный вариант)

Он не смотрел на брата, но Сергей чувствовал, что Слава не успокоился, и дома его ждёт кое-что похуже тряски за воротник. И от этой многообещающей перспективы страх перед братом неожиданно исчез, уступив место тупому отчаянию.

— Хоть до миллиона, — сказал Сергей с горечью. — Как к тебе за помощью, так — «мышиная возня», а за свой портрет убить готов. Я-то тебя ни разу не убивал, а ты моего хомяка кому-то отдал, и вообще… только себя любишь. Бабушка сама тебе это говорила. Скажешь, нет?

Славка повернулся и взглянул на брата в упор. Глаза у него стали зелёными от злости, хотя, он и сдерживался изо всех сил. А Сергей лез в драку с отчаянием щенка.

— Я думал, ты справедливый, а ты… Только о себе думаешь. У меня галстук отняли, а тебе хоть бы что! Конечно, не у тебя же…

— Что скажешь теперь, Димитриев? — спросил комиссар.

Слава упрямо вскинул голову и, кося глазом на Настю, сказал:

— Мальчишка от рук отбился, а вы хотите, чтобы я потакал ему?

— Не понимаю, — сказала Настя, — он же к тебе за помощью пришёл… У него что-то случилось, а ты из-за какой-то фотографии… брата не видишь.

Сергей в отчаянии прикусил кончик галстука.

— Галстук съешь, — ласково сказал Виктор Львович. Он отвёл Серёжкину руку и удивлённо присвистнул: — Ого! С ума сойти! Я такого ещё не видал. Ну-ка, ну-ка, покажи… «Сергей, будь смелым, умным, а главное, живым!» — прочёл он надпись на галстуке. — Какая точная мысль! Я тоже считаю, что важно быть живым. Сам придумал?

Сергей польщённо улыбнулся.

— Не-ет, это ребята в пионерлагере на память писали.

— У меня такой тоже есть, — сказал Вальтер, — сейчас мода такая.

— Мода? Ничего себе! А ну-ка, пионер, сними свою тряпочку. Посмотрим, что там ещё, в угоду моде, намалёвано.

— Это не тряпочка, это памятный галстук…

— Снимай, снимай, посмотрим.

— Пожалуйста. — Сергей неохотно снял галстук и протянул его комиссару.

Виктор Львович расправил галстук и с пафосом прочёл:

— «Люби меня, как я тебя, и будем вечные друзья…» Просто и мудро. Та-ак, дальше: «Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…» Увы! Бедный Есенин.

Сергею стало стыдно. Надписи, которыми он так гордился прежде, теперь, в устах Виктора Львовича, звучали издевательством.

— А что, я виноват, что ли? Сейчас все так делают. Вон хоть у них спросите. — Сергей кивнул на молчавших ребят.

Они так же, как и Сергей, не понимали, с чего разошёлся комиссар.

Виктор Львович швырнул галстук на стол и сказал в сердцах:

— Неужели непонятно? Превратили пионерские галстуки в пошленькие альбомчики для благоглупостей… Не знаю, как вам, а мне стыдно!

Виктор Львович сунул руки в карманы, прошёлся по кабинету, хмурясь и покачивая головой.

— Безобразие, ставшее традицией, — с недоумением сказал он. — В голове не укладывается: «Люби меня, как я тебя», «Расти большой — не будь лапшой»…

Виктор Львович остановился. На лице и во взгляде его была растерянность.

— Послушайте, парни. Вы что, и в самом деле не понимаете, насколько всё это, — он кивнул на стол, где лежал злополучный галстук, испещрённый чёрной сыпью изречений, — насколько всё это гнусно? Так ведь можно дойти, что и на отрядном знамени: «Люби меня, как я тебя…»

Ребята ошеломлённо молчали. То, что для комиссара было очевидно с самого начала, для них явилось полной неожиданностью. Сергей выразил общее мнение:

— Скажете тоже… Знамя — совсем другое дело.

— Да? — иронически вопросил комиссар. — А как насчёт того, что галстук — частица Красного знамени? Или пионеры об этом позабыли?

Сергей смутился и в растерянности взглянул на брата, но, увидев Славкино каменное лицо, сник, поняв, что помощи ждать неоткуда.

— Виктор Львович, я согласна с вами, — сказала Настя медленно, — пионеры… ещё малы, а пионервожатые?

Ребята поддержали её одобрительными возгласами. Защищая Сергея, они защищали себя, потому что у каждого хранился дома такой же «памятный» галстук.

Славка не выдержал и сказал, скорее для Насти, чем для всех остальных:

— А пионервожатые — по инерции бездумья.

Комиссар согласно кивнул, достал из кармана часы и взглянул на них.

— По-моему, Димитриев точно определил. Не думать всегда легче, чем думать. Сергей, сколько стоит галстук?

— Семьдесят восемь копеек.

— В канцтоварах, — вставил Вальтер, — в широком ассортименте.

Комиссар презрительно усмехнулся.

— Дешёвка! Вот вам и ответ на вопрос, Настенька. Для таких пионервожатых цена пионерского галстука всего-то семьдесят восемь копеек… Ладно, красавцы, на сегодня достаточно. Через десять минут обед. Дежурный, стройте группу. А вы, Димитриев, задержитесь…

Сергей затосковал. Неужели всё сначала?

— Слава, — комиссар помолчал, потом подошёл и положил руку Славке на плечо, — ты обижен?

Слава не ответил.

— А он, как считаешь? — Виктор Львович кивнул на Сергея, стоявшего возле шкафа со скомканным галстуком в руке. — Он шёл к тебе, Слава. К старшему брату. Конечно, выходка с фотографией, мягко говоря, наивна, но за ней стоит большая обида, понимаешь? Я оставил тебя не для того, чтобы разбирать обиды или читать нотацию. Я просто хочу сказать тебе, Слава, что равнодушие — страшная вещь. Хамство, которое творят с пионерскими галстуками, тоже от равнодушия. Смотри, Слава, ты мой ученик, я тебя в жизнь веду, в твои руки даю настоящее дело… Я хочу, чтобы ты знал: своё мастерство я в холодные руки не отдам.

— Да что я, злодей из детской сказки, что ли? Не могу же я нянькой за ним бегать. Своих дел невпроворот. Мало я с ним дома вожусь!

— Ты сейчас слов не понимаешь. Сегодня брата, а завтра друга побоку из-за своих дел? Разойдутся тогда наши дорожки…

…Сергей поплёлся к лестнице, путаясь в суматохе непривычных мыслей, словно было два Сергея: одному всё понятно, а другому всё непонятно. И сегодняшний день, и все предыдущие, начиная с того злополучного дня, когда он польстился на даровую тачку с макулатурой, точно спутались в колючий клубок, и, как ни старайся, всё равно не найдёшь в этом клубке ни конца, ни начала. Хорошо Светлане или той же Нарыковой, горько думал Сергей, для них всё делится на чёрное и белое, хорошее и плохое — середины не бывает. А бабушка утверждает, что чёрного и белого цветов в природе вообще нет… Как же быть-то?

Рейнеке Лис

1

Телефон зазвонил, едва Сергей открыл дверь в квартиру.

— Тебе сегодня звонили тысячу раз, — сказала бабушка из кухни, — и, судя по голосу, некое заплаканное юное существо.

— Почему заплаканное? — спросил Сергей, снимая трубку.

— Потому что оно говорило в нос.

— Алло, я слушаю.

В трубке зашуршало, треснуло, и тотчас раздался приглушённый тонкий голос:

— Пожалуйста, если можно… Серёжу.

— Серёжа слушает.

В трубке помолчали, собираясь с духом.

— С-серёжк… это я… Нарыкова Маруся.

— Ну, и что ты мне скажешь, Нарыкова Маруся?

Даже отсюда, на расстоянии нескольких кварталов, он почувствовал, как растерялась Маруся.

— Сергей, это хамство! — сказала бабушка, появляясь на пороге кухни.

Сергей слушал молчание в трубке и ждал. Ждал с некоторым волнением, хотя ещё секунду назад досадовал из-за её звонка.

— Я… я хотела тебе сказать… ты был не прав, ты не должен был так… Света даже заплакала и по…

— Это всё?

Маруся помолчала, потом сказала:

— Да.

— Берегите лес от пожара, — посоветовал Сергей и повесил трубку.

— Ну знаешь, — сказала бабушка, — как ты посмел так разговаривать с девочкой? Ты, мужчина…

И бабушка туда же… Кажется, весь мир, все люди на этой планете объединились сегодня против него.

— Дай мне поесть.

Марина Павловна зажгла газ, поставила на огонь кастрюлю с судом и стала напротив Сергея.

— Что с тобой?

— Ничего…

— Я не люблю быть назойливой, но… может быть, к ненароком обидела тебя? — спросила Марина Павловна.

Сергей поднял голову и с внезапной жалостью посмотрел на бабушку, на её круглую спину, распухшие ноги в войлочных тапочках. Бабушка… большая, сильная… Почему она сейчас вдруг увиделась маленькой и беспомощной? Может, потому, что он за лето перерос её почти на голову? Сергею захотелось подняться и погладить бабушку по голове, как всегда до сих пор делала это она.

— Что ты… не обижайся, ба…

Марина Павловна, наклонив голову, посмотрела на Сергея поверх очков.

— Не надо меня жалеть. Я ещё не совсем старая.

Сергей смутился, отвёл глаза.

— Ну, что ты такое говоришь, — пробормотал он, — никто тебя и не считает старой.

Марина Павловна принялась нарезать хлеб.