Астрид Линдгрен - Собрание сочинений в 6 т. Том 7. Черстин и я
Побыла я недолго и у Аннастины. Она живет неподалеку от нас. Мы старые подруги, нам было не больше четырех лет, когда мы впервые подрались из-за куклы, да так, что клочья волос просто дымились. И у нас, и у куклы. Я ушла от нее вчера как раз около девяти и тут столкнулась с Ним. Чисто случайно. Иногда я внушаю себе… я имею в виду, что… я надеюсь… это не случайность, что мы встречаемся! Надеюсь, Он, возможно, предпринимает известные усилия, чтобы мы встретились. Но это, естественно, лишь мои собственные фантазии. Хотя вообще-то…
Мы пошли по набережной Опроменад[21]. Понимаешь, у нас есть довольно славная река, которая течет, извиваясь, через наш маленький городок. Не знаю, что это был бы за городок без реки! Думаю, что-то совершенно лишенное шарма. Я вообще не знаю, зачем нужен был бы лунный свет, если бы он не отражался в нашей маленькой реке. А где бы мы собирали первоцветы по весне, если не в роще у излучины реки сразу же за городом? А не сиди я светлым летним вечером на скамье у реки и не чувствуй, как благоухает белая сирень, я даже не поверила бы, что вообще-то настало лето. Мы гуляем по улице Стургатан только зимой. Но как только снег растает, ты найдешь нас на Опроменаде, где мы месим ногами глиняную кашу, утопая в ней до самых лодыжек. Никакой мостовой, как ты понимаешь, там нет, и я думаю, что на совести этой набережной, пожалуй, довольно много изношенной обуви.
Туда-то мы и пошли вчера вечером, Берти ль и я. Ой, вот и вырвалось у меня Его имя! Ну а почему бы тебе его и не узнать? Точно так же тебе можно узнать, что ему шестнадцать лет и что он занимается на втором курсе гимназии и, как говорит папа, порядочный мальчик. А я говорю, что таких красивых зубов, как у него, нет вообще, уверяю тебя!
О чем мы говорили, не знаю! Мне кажется, мы были довольно молчаливы. Река текла внизу такая темная, а месяц так изумительно отражался в ней, и ивы так грациозно склонялись над водой. Было настолько красиво, что это почти причиняло боль. Я вдруг почувствовала сильную грусть, сама не знаю почему. Такое случается со мной довольно часто. Грусть — быть может, оттого, что я очень молода! И потому, что я еще не моложе. Потому что, когда ты моложе, все так просто! А может, все снова станет проще, когда ты по-настоящему вырастешь! Но именно тогда — когда середка на половинку — порой бывает по-настоящему тяжко, так мне кажется. Интересно, Кайса, чувствуешь ли ты когда-нибудь такое, или только я, глупая. Ведь, собственно говоря, мы мало знаем о Жизни, о Жизни с большой буквы. Но иногда меня одолевает предчувствие, что Жизнь — это, с одной стороны, нечто необыкновенно сладостное, а с другой — необыкновенно ужасное. И тогда снова приходит грусть. Иногда меня охватывает подлинное отчаяние.
Я опасаюсь, что мне не удастся создать что-нибудь по-настоящему хорошее из моей жизни. Мама обычно говорит, что жизнь подобна тесту. Каждый человек получает свой кусок теста и придает ему форму, какую хочет. От самого человека зависит, выйдет ли из этого теста ровный и красивый, сдобренный сливками каравай или кривая и косая маленькая булочка, подгоревшая по краям. А так как кусок теста получаешь всего один-единственный раз, то, если оно один раз подгорело, сделанного уже не воротишь. Многие молодые люди не понимают, как важно придать куску теста нужную форму уже с самого начала. Так говорит мама, она охотно употребляет в своей речи сравнения и иносказания. Иногда она называет вещи своими именами и тогда говорит так:
— Что бы ты ни делала, Бритт Мари, не будь небрежна! На свете так много маленьких глупых девочек, которые думают, что можно быть сколько угодно неряшливой и что вовсе не надо быть такой уж аккуратной, лишь бы было весело! Но это неверно!
Мама, очевидно, считает, что если ты неряшлив, то это все равно что придать своему куску теста кривую и косую форму. А на днях мы шли с мамой по улице и встретили одну девушку… не скажу, как ее зовут. Она и мила, и добра, и всегда живая и веселая, однако же молва о ней идет не очень хорошая; и люди как-то по-особому смеются, когда называют ее имя. И мама сказала:
— Хотелось бы знать, уж не она ли лепит свой кусок теста чуточку кривым.
Все! На сегодня с выпечкой покончено! Но хочу сказать тебе, что уж если есть на свете кто-нибудь, кто станет ровным и красивым и хорошо сдобренным сливками караваем, так это Бертиль! Он почти слишком хорош для того, чтобы поверить: так и надо жить!
В десять часов мне необходимо мчаться домой, потому что если у папы, у мамы и у Майкен существует общее мнение о чем-то, так это о том, что мы — Сванте и я — должны быть дома в указанное время. Ноги у меня промокли насквозь, и я утешала себя тем, что, возможно, моя грусть зависит чуточку и от этого.
Вообще-то в следующую субботу в учебном заведении, где папа ректор, будут танцы, и это великое событие нынешней осени. То есть с точки зрения школьников. Собственная школьная капелла, где Сванте занимает почетное место, играя на гармонике, отвечает за музыкальную часть праздника. Значит, нельзя утверждать, что в скромном жилище семейства Хагстрём ныне царят мир и покой. Потому что оркестр «The Playing Fools»[22] обычно репетирует у нас дома.
Слушай! Мне подарили новое платье, которое я надену на танцы. Оно: 1) темно-синее; 2) снизу доверху плиссированное; 3) с белым воротничком и с белыми манжетами; 4) по-моему, очень миленькое. Глупо, что платье так много значит для человека. Но это факт, что я могу проснуться среди ночи и с легким трепетом удовольствия вспомнить про новое платье. Затем я «поворачиваюсь на другой бок и снова засыпаю с придурковатой улыбкой на губах. Моими туалетами занимается Майкен, а у нее хороший вкус, что прекрасно. Мама даже не заметила бы, если бы я появилась облаченная в юбку из полос лыка, готовая танцевать „хула-хула“[23]. Но Майкен строга.
— Никаких побрякушек на этой девочке не будет, — отрезает она, когда я смотрю исподтишка на более модные, экстравагантные ткани и модели.
И после короткой, но бурной душевной борьбы я вынуждена признать, что Майкен права.
Болтовни на сегодня довольно!
Бритт Мари.
7 октября
Дорогая Кайса!
Как весело танцевать! Я уже сейчас прыгаю от радости, когда думаю о танцах в субботу. Я могу танцевать сколько угодно, но папа-ректор решительно заявил, что все кончится в одиннадцать часов.
А теперь ты услышишь, как все было от начала до конца с той самой минуты, как я впрыгнула в темно-синее, снизу доверху плиссированное платье, и до того момента, как вылезла из него вечером.
Братья могут раздражать, а среди всех вызывающих раздражение братьев Сванте — номер раз! Он ведь в числе устроителей вечера, так что отправился из отчего дома с гармоникой уже около семи часов. Но еще до этого успел высказать мне немало самых разнообразных истин. Ты ведь знаешь, что на танцах хочется выглядеть как можно красивее, но Сванте этого не понять.
— Да охранят святые угодники всех парней, — сказал он. — Сдается, девчонка сделала укладку! Вероятно, собирается крушить сердца по-крупному!
А когда я нанесла самую маленькую щепотку пудры, взятой у Майкен, он стал принюхиваться, как охотничий пес, и сказал:
— Здесь пахнет румянами, пудрой и преступной любовью!
— Убирайся, — вспылила я, — а не то расскажу Аннастине, что ты стащил ее фотографию из моего альбома и держишь под подушкой, когда спишь!
Все воровские и бандитские уловки дозволены, когда надо обуздать дерзких братьев. Я думала, что выиграла бой по очкам, но, прежде чем убраться, он сунул голову в дверь и спросил:
— А ты не собираешься еще покрасить губы и появиться, словно сполох пламени ночью? Чтобы Бертиль не заблудился в тумане?
И прежде чем я успела придумать какой-либо воистину уничтожающий ответ, он исчез со своей гармоникой и всем прочим.
Перед моим уходом Майкен внимательно оглядела меня. Она поправила мне волосы и посмотрела, чтобы швы на чулках сзади были бы как раз посередине[24].
— Да, — сказала она, — пожалуйста, не беспокойся - вид у тебя классный!
И я буквально впитала ее слова, так как мне время от времени требуется нечто, укрепляющее веру в собственные силы. Внешне я, видимо, выгляжу как нельзя более самоуверенной, но внутренне я всегда сомневаюсь в том, что Бритт Мари Хагстрём что-то собой представляет. Разве это не у римских императоров всегда стоял рядом раб, которому было приказано время от времени напоминать своему властителю: „Помни, ты смертен!“ Мне бы нужен был раб, который с равными промежутками времени шептал мне: „Помни, ты бессмертна!“ Тогда бы я, вероятно, не думала так много о том, как выгляжу, и о том, что платья мои — такие, как и должны быть, и о том, не замечает ли кто-нибудь, как вообще-то я не уверена в самой себе. Мама всегда говорит, что если интересуешься другими людьми и ласков с ними, то забываешь о себе самой, и тогда люди считают тебя обаятельной. Потому что больше всего на свете людям нравится, когда кто-то желает слушать болтовню об их детях, об их болезнях, об их работе и обо всем прочем. Думаю, в этом что-то есть! Подумай, например, о тебе и обо мне! Вот я болтаю о Себе, о Себе и все о Себе, но, уверяю, я в самом деле считаю тебя обаятельной личностью, которая так мило выслушивает мою болтовню.
