Любовь Воронкова - Личное счастье
– Мучила? – Антонина Андроновна встрепенулась, как наседка, завидевшая коршуна. – Как это мучила? А почему ты мне не говорила?
Ирина, молодая задорная девушка, бывало, дразнила Тамару за двойки – но об этом не стоит говорить. Ирина презрительно обходилась с ней, когда заставала Тамару подслушивающей у дверей – об этом тоже не стоит. Ирина стыдила ее за неряшливость – пожалуй, и это тоже…
– Да что вспоминать! – Тамара тряхнула кудрями, словно отгоняя ненужные мысли. – Я тогда маленькая была, сейчас-то она не посмела бы. Но вот эта… Мне кажется… Мне кажется, что она тебя, мама, просто не уважает!
Антонина Андроновна нахмурилась. Она и сама чувствовала, что Анна Борисовна только служит ей, но совсем не уважает ее.
– Все понятно, – сказала она, невольно вздохнув. – Был бы отец дома, так все бы меня уважали. А вот как осталась женщина одна, так всякий норовит обидеть.
Антонина Андроновна горестно подперлась рукой. Этот исконный бабий жест, пришедший из старой крестьянской семьи, знавшей и нужду, и недород, и тяжкую заботу о завтрашнем дне, жест, унаследованный от матери, бабок и прабабок, покоробил нарядную барышню Тамару.
– Мама, ты сейчас запоешь «Раз полосыньку я жала»… Антонина Андроновна встала и гордо выпрямилась, словно напрочь отрекаясь от своих извечно работавших на земле предков.
– Я не знаю, что думает твой отец, – сказала она с раздражением, – когда кончится это его самомучительство! Если бы хоть понять, для чего он это делает, кому хочет угодить или угрозить? Ведь не объясняет же ничего!
Тамара повернула к себе карточку отца, стоявшую на ее столе. Худое лицо, запавшие черные глаза, иронический склад губ… Таким он уезжал от них, чужой, замкнувшийся, отгородившийся от них с матерью своими, только ему известными делами и заботами. Возникло видение – весна, дымящийся сырой асфальт перрона, пронзительные до боли гудки электричек. На площадке поезда дальнего следования стоит отец. Поезд уже трогается, а отец все повторяет Тамаре:
«Так приедешь? Договорились?»
И Тамара сквозь слезы улыбается ему и тоже повторяет:
«Приеду, обязательно приеду!»
Но вот два года прошло, а Тамара так и не собралась к отцу. Мать, уязвленная тем, что отец зовет только Тамару, будто ее, его жены, и нет здесь, ни разу не напомнила Тамаре о ее обещании.
Что делать, так сложилась жизнь. То она ездила с мамой выбирать дачу, а потом они переезжали туда. И на другое лето так же. На даче собрался веселый круг знакомых, танцы, игры, прогулки, лодка на Москве-реке… И так все дальше и дальше отходила в прошлое эта площадка вагона, и облик отца, и его зовущий голос. А теперь – куда же ехать? Он и сам скоро вернется домой.
На даче Тамара подружилась с дочкой Лидии Константиновны Олечкой. Маме очень нравилось это знакомство. У этой семьи была своя дача, своя машина. Что ни говори, а очень удобно иметь таких друзей. Лидия Константиновна помогла снять дачу Антонине Андроновне, она охотно подвозила ее и Тамару из города на своей машине. Антонина Андроновна садилась в машину с затаенным негодованием на отсутствующего мужа. Разве, если бы он был нормальным человеком, у нее тоже не было бы своей машины?
Тамара втайне завидовала Олечке, но это не омрачало ее настроения. Ей нравилось быть нарядной среди нарядных, ей нравилось ничего не делать среди ничего не делающих, ей нравилось мчаться в машине (пускай в чужой) мимо колхозных полей, где над чем-то трудились обожженные солнцем люди. Ей нравилось мечтать, лежа в гамаке, среди яблоневой прохлады. Радость трепетала в каждой ее жилке, когда на соседней даче собирались гости и Олечка, никогда не изменявшая неподвижного русалочьего выражения лица, приходила звать ее.
Там, среди Олечкиных друзей, Тамара увидела и отличила одного. Высокий, стройный, с черным изломом бровей, с насмешливо-добрым взглядом. Таким, только таким, как Ян Рогозин, был Гамлет, принц Датский. Вот увидят его сегодня девчонки и все до одной умрут от зависти!
Тамара отодвинула портрет отца, ее глаза уже не видели его. Она вскочила, встряхнула свои оборки.
– Мама, а как ты думаешь, можно мне твои серьги надеть?
– Потеряешь. Они же дорогие!
– Ну, мамочка, что ты! Я примерю, ладно?
Тамара сбегала к матери в комнату и явилась оттуда в материных бирюзовых серьгах.
– Что, скажи, некрасиво, да? Ну скажи, может, снять?
– Оставь, пусть будут. – Антонина Андроновна откровенно любовалась дочерью. – Ты ведь все равно на своем поставишь!
Сбор гостей был назначен на два часа. А в половине третьего квартира уже гудела от говора, от смеха, от звонких восклицаний.
Улыбаясь доброй улыбкой, вошла тихая белокурая Зина Стрешнева. Вместе с ней, смущаясь и краснея, явилась чернобровая Фатьма, неизменная Зинина подружка.
Пришел Вася Горшков, их одноклассник, первый ученик по математике. Он столько раз помогал делать Тамаре задачки, что ей совестно было не позвать его. Долговязый, в потертых, с пузырями на коленках штанах, с вихром на голове, которого он так и не смог ни примочить, ни пригладить, Вася вошел и сразу застеснялся. Он не ожидал, что попадет в такую богатую квартиру, он не смел наступить на ковер, разостланный в прихожей. Вася попятился было к двери. Однако товарищ его, Гришка Брянцев, который везде чувствовал себя как дома, схватил Васю за рукав.
– Хозяйка! – закричал он. – Гость удирает!
Тамара, как птичка, подлетела к ним:
– Ничего подобного, никто не удерет! Проходите в комнаты, ребята!
Раздался новый звонок, вошла Сима Агатова, а с ней – неуклюжий увалень Андрей Бурмистров. Тамара сделала перед ними шутливый реверанс, придерживая кончиками пальцев свои розовые оборки. Тамара и Сима тайно и давно не любили друг друга. Но Сима староста, нельзя не позвать…
– Что это ты прямо как на сцене, – улыбнулась Сима, стараясь изо всех сил быть доброжелательной. – Реверансы, серьги. Это что, для игры?
– Почему для игры? – так же изо всей силы стремясь казаться веселой и простодушной, засмеялась Тамара. – Моя бабушка в пятнадцать лет замуж вышла. А мне уж и серьги нельзя надеть?
И все бы сошло хорошо, если бы Тамара удержалась и не добавила:
– Я же ведь не в школе и не на комсомольском собрании!
– Ах, вот как! – тотчас подхватила Сима, все так же улыбаясь, но уже с недобрыми огоньками в глазах. – Значит, у тебя два лица: одно для комсомольского собрания, другое для дома?
Тамара изобразила чрезвычайно почтительное сожаление:
– Это что – выговор по комсомольской линии? Но я еще не подавала заявление о приеме!
Тамара, шурша оборками, повернулась на одной ноге, Сима прошла в комнату. Они обе поняли, что сделали ошибку: Тамара ошиблась, что позвала Симу, а Сима ошиблась, что пришла.
Андрей, добродушный и неуклюжий, как медвежонок, ничего не заметил. Он видел, что встретились две веселые, задорные подружки и, любя, немножко пощипали друг друга.
– А шарады ставить будем? – сразу спросил он. – Я уже придумал одну!
Тамара ввела гостей с столовую, велела садиться. Разговаривая с ними, она всем существом своим слушала – когда же раздастся тот звонок, которого она так ждала…
И звонок раздался. Тамара бросилась в прихожую:
– Олечка! Лидия Константиновна! – И тут же, с упавшим сердцем, проронила нечаянно: – А где же?..
Олечка поняла:
– Приехал, приехал. Он зашел в кондитерскую.
Тамара порозовела от счастья. Приехал!
– Мама, мама! – закричала она. – Лидию Константиновну встречай!
Антонина Андроновна тотчас явилась из своей спальни, в которой укрывалась от Тамариных гостей.
– Наконец-то! – пропела она. – Как я рада! А то ведь у нас так: народу полно, а встретить некого!
Лидия Константиновна, рыхлая, подкрашенная блондинка, протянула сверкающую кольцами руку:
– Очень рада повидаться с вами, дорогая. Но не будем мешать детям.
Помогая Олечке раздеться, Тамара украдкой быстро рассмотрела ее наряд. Ну совсем простое платье. Только почему оно держится таким пузырем? Ах, да оно же капроновое! Ну конечно, разве Тамарина мать позаботится о том, чтобы и Тамара была модно одета! Вот всегда она должна удариться лицом в грязь. Сшила ей какое-то шелковое. А зачем ей шелковое, когда все носят капрон или тафту!
Олечка, худенькая, хрупкая, с короткими взлохмаченными волосами, бегло оглядела себя в зеркало. Ее большие неподвижные глаза под красивыми, высоко поднятыми бровями не выражали ничего. На первый взгляд даже и не понять было – живой это человек, с мыслями, с чувствами, с бьющимся сердцем, или искусно сделанная красивая кукла, которая говорит, движется, ходит только потому, что внутри ее работает какой-то хитроумный механизм.
– Уж ты не больна ли, девочка? – спросила Антонина Андроновна и тут же изобразила тревогу на своем румяном лице.
Олечка молча повела на нее ничего не выражающими глазами:
