Виктор Лихачев - Единственный крест
— Поезжай домой. Отдохни, смой свои белые перья от пыли…
— Хочешь сказать — от грязи?
— Грязь к тебе не пристала. Короче, приводи себя в порядок, а вечером сбор у Глазуновых.
— Сбор?
— Конечно. Экстренное заседание чрезвычайного штаба, приглашены Глазуновы, ты, я, Братищева. Любу не хотели приглашать, но она рвется в бой. Говорит, что чувствует себя замечательно. Мы мирные люди, но всему есть предел. Наш бронепоезд больше не стоит на запасном пути.
— Асинкрит, ты сейчас говоришь об Исаеве?
— О ком же еще?
— Похоже, в этой истории депутат не главный.
— Вот как? Интересно. И все-таки поедем — по дороге расскажешь. Давай свой пакет.
— По дороге? Ты куда-то спешишь?
— Очень спешу. У меня через полчаса встреча. И знаешь с кем? С нашим другом Рыбкиным.
Лиза смачно выругалась. От неожиданности Сидорин даже рассмеялся.
— Если бы ты пережил то, что пережила я… Значит так, мы поедем вместе. Перышки подождут. И скажу, все, что думаю о нем.
— Вот поэтому я тебя и не возьму. Не спорь. Во-первых, не хочу, чтобы ты еще по одной уголовной статье привлекалась, а во-вторых… Мне хочется его послушать.
— Думаешь, он захочет с тобой разговаривать?
— Еще как захочет! Я тебе не говорил, но по моей просьбе Люба Братищева со товарищи большую работу провела, а плоды, как известно, должны поспевать вовремя.
— Вовремя, говоришь,? А если документы на удочерение Лизоньки уже готовы?
— Глупенькая, — Сидорину наконец удалось взять у Толстиковой ее огромный пакет, — ты не представляешь, какая это бюрократия, сколько нужно бумаг собрать, сколько анализов сдать…
— Анализов?
— А ты думала! Вдруг у усыновителя вредные привычки? Но это тот случай, когда я за бюрократию. Она нам сейчас на руку.
Через пару минут желтое такси тронулось с места. И вряд ли его пассажиры, увлеченные разговором, заметили, как почти одновременно с противоположного конца сквера вслед за такси тронулась еще одна машина. Хотя… Сидорин пару раз во время пути оглянулся назад, но ничего не сказал. Может, не хотел перебивать рассказ Лизы о Георгии, помощнике Исаева, может, просто не желая пугать свою спутницу.
***
— Святик, тебя к телефону, — подошедшая неслышно жена, протянула Рыбкину телефонную трубку.
— Господи, когда же этот день кончится? Алло, я вас слушаю.
— Этот кончится, другой начнется.
— Георгий Александрович? Рад вас слышать.
— Врать-то зачем, Святослав Алексеевич?
— Нет, я правда…
— Ладно, замнем. Я слушаю вас.
— Меня?
— Послушайте, не надо косить под дурочка! У вас были сегодня гости, точнее, гость. Так?
— У меня каждый день гости.
— Меня интересует Сидорин.
— Ах, Сидорин! Надо же, вы и это знаете.
— Я знаю все.
— А тогда что спрашиваете?
— Нет, вы посмотрите, как народ наглеет. Прямо на глазах. Святослав Алексеевич, последний раз советую не зарываться.
— Я и не зарываюсь. Если человек все знает, зачем ему подробности? Разве я не прав? А хотите знать, о чем мы с Сидориным говорили, спрашивайте без понтов.
— Ого! Как вы заговорили. Видно забыли…
— Нет, не забыл. Кстати, Сидорин тоже многое знает, и не только про меня, Георгий Александрович.
— Понятно. Славно он вас пошантажировал, если вы даже его на улицу проводить вышли. Как самого почетного гостя…
— Шантажировал? Я бы так не сказал… Честно говоря, ожидал, что Сидорин, располагая… тем, чем он располагает, поведет себя по-другому.
— Вы случайно на брудершафт с этим психом не пили?
— Представьте себе, нет. Да и посмотреть еще надо, кто больший псих — вы или он… Хорошо, вас интересует, о чем у нас шел разговор?
— И даже очень.
— У Сидорина ко мне была всего одна просьба: Толстикова и те иностранцы, ваши протеже, должны быть в равных условиях.
— В равных? Уважаемые люди и уголовница?
— Георгий Александрович, не будем торопиться: вот когда суд вынесет ей приговор, тогда я буду считать Толстикову уголовницей. Кстати, вы в курсе, что ее сегодня выпустили из следственного изолятора?
— Под подписку о невыезде.
— Но выпустили же.
— Не понимаю, кого я недооценил — вас или Сидорина.
— Не корите себя, Георгий Александрович, не надо. Такое случается со всеми, кто людей за пешек держит. А пешка возьмет, да и станет ферзем.
— А вы не боитесь…
— Вашего шантажа? Не боюсь. Я сейчас себя Одиссеем чувствую…
— Такой же жулик!
— Может быть, не спорю. Но я имел в виду другое. Сциллу и Харибду помните? Вы — Сцилла, Сидорин со своими журналюгами — Харибда. А я меж вами. И, будучи, как вы говорите, жуликом, честных людей все-таки различаю. Псих Сидорин, или не псих, но он честный человек. В отличие от вас, Георгий Александрович. И мне очень жаль, что Исаев попал под ваше влияние. Если встречу его… Надо же, положил трубку.
— Кто это был, Святик?
— Львовский. Помощник Исаева.
— Ты не чересчур резко с ним разговаривал?
— Он другого обращения не заслуживает.
— А мне казалось, что вы друг другу симпатизируете.
— Симпатизируем? Ты когда-нибудь видела двух змей, которые бы симпатизировали друг другу? — рассмеялся Рыбкин, но смех этот был горьким.
Глава тридцать седьмая.Вы любите Вознесенского?Еще поднимаясь по коридорной лестнице, Люба Братищева услышала голоса. Чем ближе подходила она к квартире Глазуновых, тем голоса были громче.
— Как ты можешь, как ты можешь, Асинкрит?! — гремел Вадим. — Должно же у человека быть что-то святое?
— Должно, но не Фрейд же, в конце концов!
— Но он не лжеученый, слышишь?!
— Лже.
— И Шагал не лжехудожник…
— Шагал? Может и не лже, но художником он был посредственным.
— Кто? Шагал?!
— Ты же не глухой, Вадим. Повторяю: посредственным.
На звонок Братищевой никто не открыл. Она толкнула дверь, которая оказалась незапертой. Люба вошла, стараясь не шуметь, сняла плащ. Впрочем, ее все равно никто бы не услышал. Вадим, как резаный, метался по комнате.
— Сидорин… ты… ты…
— Ну, говори, говори.
— Ты антисемит!
— А ты баран.
— Вот как?
— Именно. Тебя и подобных тебе кормят мифами. Вам же когда-то было сказано: не сотворите себе кумира. Нет, как же вы без них! И, главное, все по ранжиру. Академик Лихачев интеллигент номер один, Сахаров номер два. Третьим кто будет, а?
— Небось, Окуджава? — подсказала Толстикова.
— И ты туда же? Спелись! А я вот люблю Шагала, да, да, представьте — люблю! Горжусь тем, что слушал Булата, что подпевал ему рядом с … рядом с…
— Надо же, а мне ничего не говорил, — удивилась Галина, — а кто такой этот Рядомс?
— Не такой, а такие, — поправил ее Сидорин, — это интеллигенты, начиная с номера четвертого по номер десятый.
— Издеваетесь? — Лицо Вадима приняло страдальческое выражение. — А вы знаете, я даже рад.
— Чему, Вадим? — спросила Галина.
— Тому, что глаза мои вовремя открылись. Боже мой, с кем я жил, с кем дружил. Они… вы не понимали меня, никогда не понимали…
— Слушай, Глазунов, — перебила мужа Галина, — получается, что если я не признаю за картину «Черный квадрат» Малевича, если не считаю великим Вознесенского…
— Чтобы что-то считать, надо вначале что-нибудь понимать. Например, в живописи, поэзии. Получила?
— Ты перебил меня, Глазунов. Закончу мысль. Если я думаю не так, как ты, люблю не тех, кого ты любишь, значит, я тебе чужая?
— По духу — да.
— И наши годы вместе, и ребенок, и еще один, который скоро родится, все это, выходит, мелочь по сравнению с поэзией Вознесенского?
— Галя, но почему ты всегда утрируешь?!
— Нет, Глазунов, я не утрирую, а пока просто задавала вопросы. А вот теперь слушай. Я много лет живу с человеком, который, как попугай, с гордостью повторял одну фразу: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов отдать жизнь, чтобы вы имели на них право». Цитирую не дословно. О жизни мы не говорим, не надо ее отдавать, но неужели Фрейд стоит того, чтобы вести себя вот так? И вообще, ты помнишь, зачем мы здесь сегодня собрались?
— Ребят, что у вас произошло? — наконец, не выдержав, подала голос Братищева.
— Ой, Любонька, — вступила с места Толстикова, — как же я рада тебя видеть!
Приход журналистки и напоминание Глазуновой о цели этой встречи повлияли на собравшихся — вскоре все успокоились. Первой заговорила Лиза:
— Если позволите, я верну вас к тому месту разговора, когда наши мужчины заспорили. Сначала о Фрейде, а затем о роли интеллигенции в судьбе России.
— А еще чуть-чуть назад можно? Для опоздавших, — попросила Люба.
