Роман Шмараков - Овидий в изгнании
БЕЛЫЕ ЛОТОСЫ
В зале суда ярко сияли лампы. «Прошу внимания», – сказал судья. Настала абсолютная тишина, все не дышали. На скамье подсудимых сидел молодой красивый парень, чьи глаза были полны слез. Обратившись к нему, судья спросил:
– Подсудимый Орлов, вы признаетесь в убийстве девушки?
– Я не убивал ее! – твердо закричал Алексей.
– Тогда введите свидетеля, – сказал судья.
Вошел парень, неприятного вида, на губах его играла наглая ухмылка. Подсудимый проводил его долгим ненавистным взглядом.
– Свидетель Сидоров, расскажите обо всем, – пригласил судья.
Тогда тот сказал:
– Лена была моя девушка. К ней многие липли, но она ни на кого не обращала внимания, потому что у нас были отношения. Орлову она тоже нравилась, и он бесился, что она к нему безразлична. Один раз мы шли из кино, я провожал ее домой. Мы целовались. Орлов так ревновал, что следил за нами. В этот вечер он не вытерпел и с криками бросился на нее с ножом. На меня он напасть побоялся, а ей решил отомстить. Он нанес 5 ножевых ран и бесстыдно скрылся. Я узнал его, он был одет в свою коричневую куртку и синюю шапку. Она умерла у меня на руках. Скорая помощь установила факт смерти.
– Ты лжешь! – гневно шептал Алексей, привставая со скамейки. Но его удержала тяжелая рука стоявшего при нем конвоира.
Тогда вмешался адвокат и сказал:
– Защита просит разрешения выслушать свидетельницу сестру подсудимого, Ольгу Орлову.
– Разрешаю, – сказал судья.
– Позовите свидетельницу, – обратился адвокат.
Но в коридоре никого не нашли. Лишь листок исписанной бумаги лежал на скамейке. Адвокат с удивлением сказал:
– К сожалению, свидетельница почему-то покинула заседание, но оставила письменные показания со своей подписью. Я прошу их зачитать.
– Зачитывайте, конечно, – утвердил судья.
Адвокат стал на свидетельское место и взялся читать.
«Дорогие мама и Алешка!
Я сделала то, как на моем месте сделал бы каждый. И если бы та ситуация возобновилась вновь, я опять бы повела себя также.
Лена была для Леши всем, он в ней не чаял души и все делал по ее просьбе. Но она избалованна была всеобщим вниманием. Она была капризна и жестока, никакое проявление любви ее не удовлетворяло, ей нравилось заставлять любящего ее человека делать все по ее воле. В то же время она кокетничала с другими парнями и иногда даже при Леше. Он многое видел, и это делало его грустным. Однажды, когда она была у нас дома, это было где-то под Новый год, мы сидели втроем, поставили лиричную музыку и пили шампанское. Она знала, что я ее не люблю, считая ее вероломной, и я не скрывала этого. Но при брате я сдерживалась, чтобы не омрачать ему настроения. Леша подарил ей красивые серьги, она сказала спасибо, но чуть не забыла их, когда собралась уходить. Леша сильно в тот вечер грустил, но наконец разговорился и сказал ей:
– Знаешь, Лен, была такая история, юноша и девушка любили друг друга несмотря на то, что в семье были против их любви и в школе их поднимали на смех и издевались. Она погибла в автокатастрофе, а он покончил с собой на ее могиле, оставив записку, чтоб его подхоронили к ней. И когда это сделали, у них на могиле выросли весной два белых лотоса. А когда один из них сорвали, из него пошла кровь.
– И что это значит? – спрашивала она со смехом.
– Белый лотос – это цветок, который символизируется с чистотой, с невинностью. Если юноша или девушка готовы ради любви на самую крайнюю жертву, то белый лотос – это их пароль.
Но он ей зря рассказывал об этом, ей не дано было понять. Когда летом он уехал на месяц к родным в соседнюю область, она нашла себе другого. Леша тут же вылетел у нее из ума. Ее новый парень все себе с ней позволял, я следила за ними и видела, как вечером он обнимал ее под деревом, ее белая грудь в сумерках глядела из расстегнутой и измятой кофточки. Мне невыносимо было, что Лешу обманывают и что он по своей честности и порядочности так привязан к человеку, который его не стоит. Я решила нанести этому конец. Леша в тот день был в отъезде, но я решила, что месть должен нанести как будто бы он, потому одела его куртку. Мы с ним близнецы и очень похожи, а еще больше были похожи в детстве. По дороге мне встретился директор нашей школы, державший в руке свой красный платок, он меня узнал и спросил: «Гуляешь?» Встретив его, я на минуту усомнилась, но потом укрепилась в своем замысле. Я не подумала, что этим причиню Леше беду и его посадят за меня. Я надеялась, все откроется само и ему не придется переживать позора. Но я убила ее заслуженно, и если б она не умерла от моих ранений, я бы пришла сделать это снова. Я радуюсь этим поступком.
Если вы дочитали мои показания до этого места, значит, меня уже нет, я приняла яд, который сейчас должен подействовать. Я вас очень люблю и надеюсь, что все у вас будет хорошо».
– Лялечка! – прокричала мать, вставая со скамейки.
«О Боже» – сам себе сказал Алексей и тоже свалился. В обморочном состоянии его освободили от стражи в зале суда. Когда Ляльку хоронили, сошелся весь город. О ее красоте в гробу говорили все. Алексей каждый день находился у нее на могиле. А когда настала весна, над ее могилой выросли белые лотосы.
Ивану Петровичу стало неудобно оттого, что он заглянул в душу человеку, который ему не собирался ее показывать, а заветный листок, сочащийся слезами людскими, вложил в тетрадь просто по рассеянности. Над судьбою бедной Ляльки ему тоже как-то взгрустнулось, и он подумал, что если б у таракана была такая сестра, он бы горя не знал в этом прекрасном, но яростном мире. Тут он вышел из оцепенения и, сделав над собой усилие, открыл еще одну тетрадь, увидел в ней фразу «Никто не задумывается, что твой член семьи может испытывать несчастье» и тут же ее захлопнул.
В этот момент пришел человек приветствовать от лица пединститута, и все на него обратились. Содержание приветствия было памятно Ивану Петровичу по прошлым годам, так что слушать он особенно не стал, но и проверять изложения тоже не продолжил, а просто носился мыслью невесть где и ни на что особенно ею не устремляясь. Когда приветствие кончилось, детей рассадили по аудиториям, ими занялись сосредоточенные преподаватели пединститута, а Ивана Петровича отправили ждать в комнату для сопровождающих. Делать ничего не требовалось, но и уйти было нельзя. От скуки он взялся фронтально знакомиться с «Купырем-травой», но вскоре подумал, что если бы к потраченным на нее пятидесяти рублям прибавить девятьсот сорок, можно было бы купить прекрасный альбом барочной живописи с рубенсовской Деянирой и помянутым давеча институтскими филологами кентавром Нессом на суперобложке. Рубенса он недолюбливал, считая его фламандским Чартковым, но к Деянире испытывал стыдливое сострадание как к жертве ограниченности прогностических функций. Потом он подумал еще, счел предыдущее соображение про девятьсот сорок рублей праздным и подумал теперь об альманахе окрестных прозаиков неприязненно, как о своей судьбе, которую он должен любить по финансовым основаниям. В альманахе он обнаружил вложенный красно-зеленый буклет под названием «Венок неизбежный: Ритуальная флористика для начинающих» и прочел также и его, для приятного знакомства, но желания быть ритуальным флористом в себе не увидел. Есть только хотелось, а больше ничего.
Добравшись наконец до дому после объявления результатов, он поставил варить сосиски, лег на диван и, слушая с него, как они кипят на кухне, не хотел себя заставлять идти к ним. Изложения с элементом он выложил на стол, они лежали там, как двадцать пять изнасилований, которые ему предстояло пережить. «Умереть бы», – с наслаждением подумал он. Но в нынешнем своем состоянии он на рай рассчитывать не мог, а в ад попасть не хотел и, более того, боялся. «Ну, тогда уехать. В Ходяки, например. Самое место». Наконец он добрался до сосисок, залил их горчицей и, ища вилку, вспоминал, как на днях сидел в предбаннике у директора. На подоконнике, глядя зубьями в шпингалет, лежала вилка. «Скажите, Оксана, – адресовался Иван Петрович к секретарше, – зачем вилка у вас там?» «Не знаю, – сказала она и по небольшом молчании прибавила: – Это, наверно, забыл кто-нибудь». В живописном сознании Ивана Петровича тотчас заклубилась картина, как кто-то приходит к директору с вилкой, а потом забывает ее на подоконнике. Вошла вторая секретарша. «Лидочка, будьте добры альтернативную версию, – обратился Иван Петрович, – из каких соображений вилка на подоконнике?» «Оксан, личные дела здесь были, где они?» – с упреком сказала Лида. «Не знаю, может, Сергей Михайлович взял». «Вилка? Не знаю, – сказала Лида. По аналогичном молчании она прибавила: – Это, наверно, сторож оставил». Клубящаяся в Иване Петровиче картина сменилась новой: как ночной сторож бродит по гулкому зданию, держа вилку наперевес потными руками, а когда в окнах забрезжит бледный рассвет, втыкает ее в кактус и идет спать.
