Юрий Иванов - Роман-газета для юношества, 1989, №3-4
— Помню, меня на лошади везли. Хоть и два годика мне тогда исполнилось, а ничего не забыл. Лошадь еще такая рыжая была. Красивая-красивая. И жеребеночек рядом бежал. Как же лошадь-то звали?
— Мы с сестрой у бабушки жили, а мать с отцом на стройке работали. Когда их лишили родительских прав, мне было пять лет, а сестре семь. Нас сдали в дошкольный детдом, а потом сюда перевезли. Отец умер, а мать попала в «инвалидку».
— У меня еще четыре брата и две сестры. И почти у всех разные фамилии. Как искать?
— Моя мамка далеко отсюда, а здесь ребята знакомые, воруют помаленьку. Как-то стекло в магазине разбили. Знаете, такой, ну его еще «стекляшкой» называют. Значит, стекло разбили, взяли ручки, ножички. Милиция, конечно, пацанов разыскивала, а я с ними был. Так меня одна тетенька признала и отвела в милицию, оттуда привезли в интернат.
В интернате дети живут годами. Детей 360. Только четвертая часть до интерната воспитывалась в нормальных или относительно нормальных семьях. Из дальних и ближних поселков съехалось около сотни ребятишек. На праздники и каникулы они разъезжаются по домам. Их называют домашние. Остальные — детдомовские.
Корень у слов «детдомовский» и «домашний» — один. Теплый, родной, понятный, вечный — дом. А пропасть между словами — великая.
Детдомовские — или круглые сироты, или остались без родительской опеки. Причины, по которым дети остаются без опеки, многолики. У одних ребят мать с отцом разыскиваются милицией или осуждены, у других — семьи многодетные или малообеспеченные, у третьих родители лишены права воспитывать собственных детей, у четвертых хронически больны или нетрудоспособны. Есть и такие, что оставили своих детей на железнодорожных вокзалах, в магазинах и в других многолюдных местах, бросили ребят на произвол судьбы и скрылись в неизвестном направлении.
Так записано в официальных документах.
А в жизни они дети как дети, с той только разницей, что детдомовские годами, а то и целое десятилетие никуда не отлучаются, разве что на одну-две смены в лагерь, в поход, на экскурсию. Да и к ним редко кто заглядывает. Многим из них никто никогда не пишет писем, не покупает сладостей, не дарит игрушек. Да и характером они покруче — замкнутые, упрямые, молчаливые, нередко с травмированной психикой, а порой просто озлобленные, обиженные на весь белый свет. Отца с матерью некоторые из них никогда в жизни не видели.
На высоком берегу реки в ранний утренний час было пустынно и тихо, только раскачивались и шумели над головой старые сосны да шуршали под ногами пожухлые осенние листья.
Я шла на работу по узенькой, еле заметной тропинке. Сквозь деревья виднелась широкая река, а за ней на правом берегу мерцали редкие огоньки крохотной, в несколько домов, деревушки. Накрапывал мелкий осенний дождь.
…Когда нас у матери забрали, мне было 6 лет… Сначала нашу мамку положили в психиатрическую, потом нас сюда привезли… Меня отец вез с того берега, больше я отца не видела… Плакала я сильно, когда меня из дома забирали…
Сколько слышала эта земля слов, заклинаний, шепота, стона, плача, крика детей и взрослых?
…Погрузили нас в трюмы, так и плыл караван из семи барж… Из Дудинки вышло нас по этапу 2000 человек… Встретили нас на Амбарной, охрана с винтовками, сказали, что работать будем здесь… Мне было 30, а дочке 3 года, а вернулась я из лагерей через 20 лет… Когда отца арестовали, я училась в 10-м классе… Дети политических заключенных — те, кому исполнилось 14 лет, — шли со взрослыми по этапу.
Если младших не успевали спрятать родственники, их увозили в детские дома в другой конец страны. Родителям не сообщали. Детям в детских домах меняли фамилии… Часто дети шли по этапу с матерями, а у дверей тюрьмы детей отбирали. Дети и родители теряли друг друга навсегда.
Деревья, травы, горы, небо, река помнили шорох шагов на дорогах, голоса людей, бесконечные этапы, лай собак, разрывающие тишину выстрелы.
«Храни меня, мой талисман, храни меня во дни гоненья, во дни раскаянья, волненья: ты в день печали был мне дан…»
Дождливым печальным утром шла я на работу высоким берегом реки. Енисей у Лесного спокойный, сильный. От берега до берега около двух километров.
Эти берега я впервые увидела в июле шестидесятого, когда после окончания института попросилась в Красноярский край и к месту будущей работы в город Норильск трое суток ехала на поезде из Москвы и еще четверо плыла по Енисею. Кричали чайки, блестела на солнце широкая река, и теплоход «Композитор Калинников» шел вниз по течению мимо зеленых гор, мимо глубоких ущелий, мимо вытянутых вдоль берега городов и маленьких деревушек. По вечерам теплоход светился огнями, играла музыка, в салоне танцевали, а утром из каюты третьего класса я поднималась на палубу. Мимо проплывали дикие безлюдные берега. Ни жилья, ни облака в небе. Только беспредельная, пронзительная синь над головой.
Я стояла на палубе, а теплоход шел мимо Лесного, где в глубине старого парка жила своим, давно сложившимся укладом школа-интернат для детей с трудными, изломанными судьбами. Разве могла я знать, что через четырнадцать лет, осенью 1974-го, я приеду сюда по реке с маленьким сыном и проживу здесь жизнь длиною в три года, жизнь, совсем не похожую на ту, какой жила раньше? Разве могла я знать, что буду стоять на берегу под старыми соснами и слушать тихий шорох осеннего дождя и провожать последние пароходы?
Школа-интернат только еще ждала меня, она оставалась в будущем. А прошлое следовало за мной от самого Красноярска, где много лет назад грузили в трюмы сотни тысяч людей и везли под стражей в Норильск. Прежде чем люди всходили на баржу, их ставили на колени и пересчитывали по головам.
Светило ли тогда солнце? Кричали ли чайки? Или накрапывал такой, как сегодня, холодный осенний дождь и под дождем мокли кусты, травы, деревья, мужчины, женщины, дети?
Теплоход шел на север. Позади остались Енисейск, Ярцево, Ворогово, Подкаменная Тунгуска, Верещагине, Туруханск, Игарка. На пятые сутки открылась Дудинка. Стояла ночь, светило солнце, а я поднималась по кривым улочкам портового городка и все дальше уходила от широкой реки с десятками судов у причалов.
Поезд на Норильск отошел точно по расписанию. Впервые в жизни ехала я по самой северной в мире железной дороге, и меня слегка покачивало то ли от усталости, то ли от неясных предчувствий. За окном лежала тундра. Где-то здесь, по тундре, много лет назад шли тысячи людей.
Город, прогретый дневным теплом, дышал, двигался, словно не солнечной полночью, а солнечным пол днем привез меня поезд на эту землю, к высоким си-ним-синим горам. Горы совсем как в Тбилиси. Там, в Тбилиси, приютившем нас в войну, осталось детство, и, верно, тревожились в этот час обо мне близкие и родные люди, и на пологий склон старого городского кладбища, на затерявшуюся в траве и крестах могилу мамы уже опустился теплый летний вечер.
«…Ты в день печали был мне дан…» День печали Осенний день 1937 года. День моего рождения. Счастливый день! Печальный год.
Я стояла на маленькой площади Норильска, на пересечении старого и нового города, в точке, где завершился путь к месту моей работы, и еще до конца не понимала, что точка эта, крохотный кусочек земли, есть не что иное, как центр печального круга, который еще вчера никто не в силах был ни разорвать, ни разомкнуть.
Позже я узнаю людей этого круга, запишу и сохраню их рассказы.
…Из Дудинки нас вышло по этапу 2000 человек. Выдали сухой паек на два дня, обмундировали, пошли. Была у нас лошадь и проводник. Дошли до озера Боганидка. Сутки блуждали вокруг него, не заночевали, пошли дальше. Было много комаров. У Амбарной нас подкормили. Спросили, есть ли магометане и евреи. Их накормили бараниной, нас свининой. Пришли в Норильск со стороны Шмидтихи, к Нулевому пикету. В 1936 году прибыло тысяч 10–12. В том числе около 300 женщин. В основном первые заключенные были специалисты. (В. А. Веремеенко)
…Я ехал по вербовке из Омска. Приехал в Красноярск. Сели на пароход «Мария Ульянова». Колесный он был, топился дровами. До Игарки плыли семь суток. Матросов было мало, мы им помогали. В Игарке нас погрузили на баржу. Так и плыл караван из семи барж. Около Дудинки поднялся шторм. Встали на якоря. Это было / сентября 1939 года. Мы приехали из колхозов, молодые все. Тогда узкоколейка была. Нас встретили на Амбарной, сказали, что работать будем здесь, щиты ставить. Увидели заключенных. Охрана с винтовками. Дней двадцать работсиги на трассе. В Норильске жить было негде, говорили, что жить будем в палатках. (В. Т. Чистяков)
…Везли нас на барже в трюме. Мне тогда было 20 лет. Я работал в Москве на заводе. Меня обвинили в контрреволюционной троцкистской деятельности. Такое обвинение почти всем предъявляли. Попал в Норильск в июле 1938 года. В Норильске жили в палатках по Заводской улице. Меня и еще 8 человек вызвал Завенягин. Все инженеры, крупные специалисты, только у меня было среднетехническое образование. Завенягин отнесся внимательно, направил меня в проектный отдел. Пока мы работали, два или три человека из охраны находились в комнате. Водили нас на работу под охраной. (С. А. Лифшиц)
