Эрвин Штриттматтер - Тинко
Бабушка и дедушка в недоумении.
— Да разве пальто у тебя не от друга Кимпеля? — спрашивает дедушка и, раскрыв рот, таращит на меня глаза.
— Оно от моего друга, дедушка, а не от Кимпеля.
И откуда у меня взялась смелость так ответить дедушке? Наверно, дядя Маттес мне ее с собой привез… Замшелые дедушкины брови сдвинулись. Вот-вот разразится гроза.
— Да ты не гляди так сердито, старый! — говорит дядя Маттес. — Правильно паренек сделал. Не мерзнуть же ему, когда тут пальто предлагают. — Дядя Маттес подхватывает меня и тащит на кухню. — Я тебе костюмчик принес, тот самый, что ты на свадьбу не взял. Не хотел, значит, с ними женихаться. А хороший костюмчик! Снимай куртку. — Дядя Маттес начинает меня раздевать. — Снимай штаны… Сейчас мы примерим. Хочу посмотреть, какой ты в нем.
Бабушка и дедушка, волоча ноги, заходят в кухню.
Дядя Маттес предупреждает их:
— Тихо, старики! Вы тут сырость не разводите, а то мы еще простудимся! Сейчас будем примерять костюм.
— Пьян ты, что ли? — спрашивает дедушка.
— Быть может, и пьян, отец. Так, выпили по маленькой с Эрнстом. Помирились мы с ним, помирились на веки вечные. Он теперь другим стал. Да и я не тот. Не будем же мы ссориться из-за какой-то кротовьей норы! Я теперь никак не могу понять, как это мы с ним сцепились тогда из-за нее.
— Да простит тебе господь твои прегрешения, — вздыхает бабушка.
— Нора, стало быть, кротовья! — бормочет дедушка. — Как ты сказал? Нора?
Но у дяди Маттеса нет времени рассуждать о кротовьей норе.
— Да поглядите вы на молодца! Школьник, как есть школьник! Вылитый московский школьник!
— Это хмель его попутал! — стонет бабушка, ломая руки.
Дедушка, шатаясь, снова бредет в комнату.
— Собирай со стола, мать! — говорит дядя Маттес. — Я уже поел. Ну и накормила меня жена Эрнста! Точно гуся перед праздником.
В комнате дедушка трясущимися руками достает из комода какие-то бумаги.
Мне нравится мой новый костюм. В пиджачке есть настоящий карман, как у взрослых. Когда у меня будет записная книжка, я очень даже свободно могу положить ее туда. На спине складки. Наверно, я сейчас похож на спортсмена, каких в газетах показывают. Я этот костюм надену, когда пионеры опять праздник устроят. Вот подивятся-то!
— Тут они! — слышится надтреснутый голос дедушки из комнаты. — Вот! Вот! Гляди, над какой норой ты смеешься. Пятьдесят моргенов под плугом, полтора гектара леса, семь коров, четырнадцать свиней и…
— Да брось ты, отец! — Дядя Маттес морщит лоб. — Знаю я. Все знаю.
— Нора, говоришь? Мы тут из сил выбивались, а ты — нора кротовья! — вдруг начинает орать дедушка.
— Тссс, тсс, отец! Не кричи. Я и так слышу. Да, из сил выбивались, это ты верно сказал. Заживо тебя придавило, задохнулся ты в своей норе!
— Боже милостивый! Какими же ты меня сынами наградил! Несчастная я мать! Кого же это я выносила в чреве своем?
— Мать! Мама, оставьте эти страшные речи. О вас уже позаботились. Эрнст хочет вас взять к себе. Любят они вас, ухаживать за вами будут. Они мне сами так сказали.
— Не хочу я к Эрнсту и его полячке! Лучше уж в гроб меня сразу кладите, лучше сразу в гроб!
Я сижу на ящике для дров и реву. На кой мне новый костюм, когда наш дом горит!
Дедушка бросается плашмя на диван и брыкается, словно нехороший ребенок. Чашки летят со стола.
— Что с тобой, отец?
Дедушка и не слышит.
— Это они русского яда наглотались! Все сломать хотят. Колхоз хотят сделать. Нищими хотят нас оставить! Без надела, без всего. Окна, двери — все у них пыреем зарастет. Лень! Да, сама лень их обуяла… Грех-то какой… Ох, грех какой!
— Отец, отец, послушай!
— Мать с собой угнать задумали, псы окаянные! Мать у меня отнять! А я, старик, тут в грязи сиди!
Дедушка вскакивает. Он хватает блюдо со стола и сбрасывает всю ветчину Тило под нос:
— Жри, собачья душа! Жри, пока не лопнешь, адское отродье! — И дедушка пинает Тило ногой.
Тило, взвизгнув, хватает дедушку за штанину. Дедушка ничего не замечает. Он топает по комнате, таская Тило за собой:
— Жри мясо! Жри, навозная ты крыса! Настало великое время псов! Жри!
Бабушка, волоча ноги, выходит на кухню. Она обнимает меня за шею и, словно снег тает на глазах, становится маленьким серым комочком.
— Отец, отец! Опомнись! И о тебе мы позаботимся!
Дедушка выпрямляется:
— Это чтобы я клянчил у вас на пороге? Нищенствовал, попрошайничал, а ветчину будут собаки жрать, да?
— Не будем ссориться, отец. Мне же уезжать надо. Завтра я поеду дальше.
— Да, дальше! Все дальше, в русскую степь! Она-то вас усмирит! Ты зачем сюда приехал? Чего тебе здесь надо? Оставался бы там, у поляков, у русских… Что же ты, прибежал, как тать в ночи, и выкрал у меня последнего сына из сердца? Да вырастет степная трава из глотки твоей!.. Дальше, дальше! Чего стоишь тут? Зачем пришел? Убить мать и старика-отца?
— Не хочу я с тобой так говорить, отец. Может быть, позвать Эрнста, чтобы сразу все тут и уладить?
— Эрнста? Ха-ха-ха! Не смей! Собаку спущу на вас, со двора прогоню! Дом подпалю! Будете стоять и глядеть, как отец и мать ваши заживо горят, потому как не захотели они принять русского яда. Кончено! Ступай прочь! Все кончено!
Дядя Маттес пытается поднять бабушку с пола.
— Прочь! Не тронь ее, не тронь грязными лапищами своими! Топор возьму!
Дядя Маттес медленно выходит в сени. Там он снимает с крючка сверток, с которым за день до этого пришел. В кухню врывается влажный весенний воздух. Дверь захлопывается. Ушел от нас дядя Маттес.
А мне что делать? Бабушка сидит и не шелохнется. Дедушка, громко стуча башмачищами, топает по комнате. Я иду в горницу, забираю бабушкину постель и укрываю бабушку прямо тут, на полу. Бабушка высвобождает голову и шею. А мне кажется, что она боится, как бы ее не занесло снегом. Дедушка опять начинает кричать. Но слышны только отдельные слова, они пронизывают ночную тишину.
— Нора кротовья! Нора! — И немного погодя: — Яд, яд… Не буду я русский яд глотать!
Шаги его гулко раздаются по дому. Трап, трап, трап!
Вот и сиди теперь тут в новом костюме! Сон застилает мне глаза. Нельзя спать: как бы дедушка дом не поджег!
— Подпалю! Дом подпалю…
Трап, трап. Трап, трап…
Весенний ветер воет в трубе. С крыши капает: плинг-плонг, плинг-плонг!
— Кончено, все кончено! — слышится дедушкин голос.
Трап, трап, трап!..
Я вскакиваю. Уже горит? Нет, не горит. Это я задремал, значит.
Плинг-плонг, плинг-плонг! — ласково утешает меня весенняя капель.
С улицы слышатся ребячьи голоса: это дети в школу бегут. Бабушка у моих ног тоже проснулась. По дому разносится ее крик:
— Где я? Где я?
— Да ты тут, бабушка, а это я сижу на ящике для дров. Только на мне новый костюм. Ты не бойся, бабушка!
Бабушка стонет и поднимается. Я пододвигаю ей стул. Опираясь на спинку стула, она бредет по комнате. А где же дедушка? В кровати его нет. Я бегу скорей в ригу, заглядываю в хлев. Нет дедушки! Дразнила тихо ржет, увидев меня. Он думает, я пришел ему корм засыпать. Свиньи хрюкают, визжат. Мотрина поворачивает ко мне голову и ждет. А мне некогда бросить ей охапку сена: в школу надо бежать. Мотрина тяжело вздыхает…
— Стефани, дядя Маттес у вас?
— А я думала, он у вас.
— Нет, у нас его нет.
— Ты что в будни новый костюм надел?
— Да нет, это я его только сегодня надел.
— Потому что ваш дядя Маттес приехал?
— Дедушка наш сбежал.
— А я его видел, — вмешивается большой Шурихт.
— Где?
— Он в кимпельский лес пошел. Я ему говорю: «Здравствуйте», а он вытаращил на меня глаза, будто я хомяк ободранный, и прохрипел: «Нора кротовья»… Ваш дядя Маттес много водки с собой привез?
— Да он… он… А дедушка с тележкой был?
— Нет, только с топором. Он, наверно, пошел слеги рубить.
— Думаешь, он в лес пошел?
— Думаю, да.
Когда я прихожу из школы, дедушки все еще нет дома. Бабушка хлопочет, как всегда. Работе-то никакого дела до того нет, что у нее руки трясутся: она и от трясучих рук не отказывается.
— Ты не видел дедушку, Тинко?
— Нет, я не видел дедушку. Шурихт видел.
— Где он?
— Слеги рубит.
— Слава тебе, господи! Слава тебе, всемилостивый!
Но дедушка вовсе не рубил слег. Он тогда бы в наш лес пошел. Да он, наверно, и сам не знал, зачем он в лес пошел. Может быть, он хотел на зандбергской дороге подкараулить дядю-солдата и убить его? А быть может, он захватил топор, чтобы вернуть дядю Маттеса? Он ведь теперь не на кого-нибудь одного злится. Дедушка теперь злится на весь белый свет. Некоторое время дедушка все кричал в лесу. На его крики сбежались дровосеки. Думали, не случилось ли какого несчастья.
— Ты что, Краске, животом мучаешься? Что у тебя?
— Нора кротовья у меня, окаянные! Пошли прочь! Неужто честному землеробу в лесу уж и петь нельзя?
