Мальчишки в сорок первом - Виктор Борисович Дубровин
Из раздумий меня вывел голос Галки.
— Я буду разведку делать, — сказала Галка и заплакала. — Только ты, мамочка, скорее ко мне приезжай...
Галка кладёт голову па спину Пирату и гладит его. Собака высунула язык и прерывисто, будто после бега, дышит. Уши у неё слегка вздрагивают. Пират по очереди смотрит то на Галку, то на меня. Смотрит грустно. Будто спросить что-то хочет.
— Ты за Пиратом следи хорошо, — сказал я неожиданно для самого себя. — И мне пиши о нём... И о себе. Ладно?
Сначала проводница никак не хотела пускать в вагон собаку, а потом оказалось, что у неё с мамой какие-то общие знакомые есть.
— Ладно. Собака поедет в служебном купе... -сказала проводница. Я чуть не заплакал, когда за Пиратом закрылась дверь.
— Провожающие, выходите! — потребовала проводница.
Люди толкались. Кричали.
Мамка обняла Галку, и обе они заплакали.
— Не беспокойся, Надюша, — сказала маме её приятельница. — Всё будет хорошо. А вы тоже быстрее приезжайте...
— Как только Павел уйдёт... в армию, — сказала мама и снова заплакала.
Когда отошёл Галкин поезд, вокзальные часы показывали два. На встречу с Женькой я опоздал. «Всё, теперь ничего не выйдет с разведывательным отрядом, придётся тоже эвакуироваться, — со страхом подумай я. — Связной пришёл, а меня нет. Ясное цедр, ждать не станут... И Пирата нет...»
Тротуар пузырился от дождя. Дорога плыла, будто река. Раскаты грома грохотали так, что всё кругом дрожало. Женьки нигде не было. Я подумал, что он уже на фронт ушёл, и совсем перестал обращать внимание на дождь.
ВЕЗЁТ ЖЕ ЛЮДЯМ!
На следующее утро я сразу побежал к Женьке. К великой моей радости, он оказался дома.
— Пирата никуда не пускай, — сказал Женька, водружая на голову свой лётный шлем. — Я к отцу еду...
— Пират... — начал я и запнулся — Пират с Галкой... уехал... на Урал...
— Тогда и ты поезжай на Урал. Понял?..
Женька злой стал ужасно. Называл меня дураком и растяпой. Я терпел эти оскорбления, потому что чувствовал (себя очень виноватым. Не знаю, что бы ещё наговорил. Женька, если бы в комнату не вошла его мать. Она поздоровалась со мной, а Женьке велела быстрее собираться в дорогу.
- Вы на Урал хотите эвакуироваться? — спросила Женькина мама.
- Никуда мы не хотим, — ответил я с обидой, а у самого на душе стало темно-темно.
Женькина мать не стала больше расспрашивать.
— А мы думаем дядю Диму повидать. Он в полдень сегодня должен быть в одной части. Вот и едем...
Грустный возвращался я домой. Когда вошёл в наш двор, то сразу увидел красноармейца, который спускался с Люськиного крыльца. На красноармейце была зелёная форма, а на ногах ботинки и чёрные обмотки. «Кто же это такой?» — подумал я.
Выбежала Люська-выдра и закричала на всю улицу:
— Миша, пироги уже готовые! Ты недолго...
Красноармеец оглянулся. Это был Михаил, средний Люськин брат. Раньше он с нами даже в лапту играл. «Везёт же людям, — подумал я, — у Люськи отец на фронте, старший брат и даже Михаила берут...»
Я когда-то помогал Михаилу дрова колоть. Он здоровущий и запросто разбивал толстые чурки. Мы с Люськой складывали их в поленницу. В Новой Деревне в жилых домах парового отопления тогда не было, да и вообще раньше в Ленинграде отапливались больше всё с помощью печей.
— Михаил, — спросил я, — а тебя на фронт пошлют?
Михаил и рта открыть не успел, как затараторила Люська:
— У нас все мужчины — добровольцы. И Миша на самую передовую пойдёт...
Люська фасонила до невозможности. Когда Михаил вошёл в сарай и стал там дрова колоть, Люська встала возле сарая и, если по двору шёл кто знакомый, кричала:
— Миша сегодня уезжает на фронт, а сейчас он на побывке дома.
Вскоре у сарая народу собралось больше, чем надо. И взрослые, и ребята. Чуть не весь дом.
Я надеялся узнать у Михаила военные новости, по он посмотрел на часы и сказал:
-- Пора собираться. Увольнение дали до шестнадцати часов, — и пошёл вместе с Люськой к своему крыльцу.
На другой день весь дом провожал в армию ещё одного нашего соседа.
А мне оставалось только ждать и молчать. Надоедать Женьке я боялся — он и так злился на меня за собаку.
Нашей семье не везло. Даже отца не берут в армию. Целые дни он на заводе. А ведь тоже на фронт хочет. Раз почти даже наладилось всё. Папа пришёл тогда в ватнике. На голове — фуражка со звёздочкой. И ремни новенькие, скрипучие. Даже с колечком для револьвера.
— Иду в ополчение, — сказал он, — а вы должны как можно скорее эвакуироваться в тыл.
Через несколько дней папка принёс билет на самолёт. Но мы никуда не полетели, потому что эвакуацию, на моё счастье, приостановили.
Отца в армию не взяли. И в народное ополчение не взяли.
— Ты же, пап, военный командир, — сказал я. — У тебя в Гражданскую войну отряд свой был. Почему они тебя не берут? Это же нечестно.
Папа вздохнул. Его завод выполнял заказы для фронта. Папа был там начальником самого главного цеха. Он даже в Москву писал, но оттуда ответили:
— Вы нужны на заводе. Уход с завода будет рассматриваться как дезертирство.
СЛОВО ВОЕНКОМА
В нашем доме, на окрашенной в серый цвет стене, появился большой белый лист бумаги. Верхний правый угол чуть подрагивал от ветра. На листе — обращение. Возле пего стоит старик с тростью и губами шевелит. У старика белая борода, а спина изогнута. Наверное, он редко выходит на улицу и обращение после всех читает.
Я давно, ещё рано утром читал обращение. Но разве можно просто так пройти мимо? Мы подходим с Женькой и читаем снова.
«...Встанем, как один, на защиту своего города, своих семей, своей чести и свободы!
