Трипольская трагедия - Рубановский Илья Маркович
Настало утро.
Что это? Пленники вслушиваются, затаив дыхание, в частый тревожный звон набатного колокола.
Бандитское село охвачено какой-то тревогой. Вот загрохотали орудия. Их несмолкаемый гул казался заключенным лучшей в мире музыкой, ибо то была музыка освобождения: выстрелы идут со стороны Днепра, это наступают наши бронепароходы подъехавшие к самому Триполью.
Наши немилосердно палят по бандитам, наши идут на выручку…
Ликование было коротким: раскрылись окна и двери тюрьмы, и на заключенных глянули оттуда дула пулеметов и винтовок. Дело ясно: зеленовцы собираются удирать, предварительно решив перестрелять всех пленников.
Это состояние мучительного ожидания продолжалось недолго — час, может быть два, но заключенным эти минуты казались вечностью.
Постепенно все стало стихать, замирал звон набата, стали удаляться звуки канонады.
Наши отступили.
Как ни странно, но это явилось для пленных отсрочкой прихода неотвратимо нависшей смерти.
Вскоре их всех выведут на площадь. Что еще предстоит пережить?..
Пленных ставят в шеренгу.
Раздается роковая команда:
— Жиды, кацапы (русские), коммунисты! Пять шагов вперед!
Ах, вот что? Ясно… Но раздумывать некогда. Ноги почти ста человек послушно отмерили требуемое расстояние и замерли в ожидании. Среди вышедших вперед — около половины комсомольцев.
Разыгрывается отвратительная сцена. Несколько человек из названных категорий, подлежавшие по убеждениям бандитов, отравленных ядом национальной ненависти, уничтожению только потому, что они являются еврейскими или русскими рабочими и крестьянами, остались стоять в строю.
Часть замерших от заячьего страха «воинов», позоривших красноармейские шинели, надетые на них, решила выслужиться перед бандитами:
— А вот еще жидок…
— А вот кацап…
— Этот коммунист… — раздались голоса, и несколько человек показали поочередно на своих товарищей, стоявших рядом с ними в строю.
Несчастные ребята были немедленно зарублены на месте.
Добровольно сознавшихся в принадлежности к трем «преступным» категориям отвели и снова заперли в тюремную клетку.
Остальных собрали отдельно. «Сам» батько Зеленый выступил перед ними в гнусно-театральной роли бандитского проповедника с напутственной речью-лекцией, в которой он изложил свою несложную программу.
Затем «раскаявшихся» отпустили на все четыре стороны, выдав даже какие-то специальные «охранительные» удостоверения.
В самом деле, это жалкое отродье трудового народа было уже не опасно Зеленому. Назавтра многие из них, может быть, сами готовились стать — и станут наверняка — соратниками «социалистического» бандита и убийцы.
О настоящих комсомольцах
«Жидам» же, «кацапам» и коммунистам-комсомольцам готовилось, видимо, что-то похуже, но вполне отвечавшее возвышенным идейным принципам Зеленого.
Комсомольцы знали это, — они давно уже готовились к самому худшему. Ведь они были настоящими комсомольцами, а этим сказано все.
И потому они не падали духом, не плакали, не молили о пощаде.
Вы хотите знать, что представлял собой в те дни тип настоящего комсомольца?
Выслушайте же вот этот рассказ одного из участников драмы, разыгравшейся в «великом девятнадцатом году» на холмах Триполья:
«Я, чудом вырвавшийся из когтей смерти, горжусь тем, что могу рассказать, как умирали наши юные коммунары, могу рассказать о геройской гибели нашего вождя Миши Ратманского, окруженного целой толпой озверевших бандитов; лишь после того как он выпустил все свои патроны, последним он застрелил самого себя.
Вот, лежит тов. Бурштейн (из городского района). Пуля у него прошла над сердцем. Он еще жив, но какое спокойствие, улыбка на исхудавшем лице!
Вот М. Полонский. Пуля пробила ему руку у самого локтя, рука неимоверно опухла, вся синяя; он долго крепился и… заплакал. Не из страха, нет: глядя на его измученное лицо, чувствуешь, что ему нечеловечески больно.
Вот встает бородатый, видно мобилизованный:
— Товарищи, давайте молиться богу.
В ответ мы пробовали только смеяться:
— Когда шли сюда, не верили в бога и теперь в него не верим.
К нам ввели командира полка и нашего военкома. Вот они обращаются к караульному:
— Поведите нас к Зеленому, я ему укажу, где зарыты замки от орудий, — говорит командир.
— Я ему укажу, где спрятано знамя и дам список коммунистов, — добавляет военком.
Тогда встает тов. Шейнин и говорит:
— Мерзавцы, вы даже не можете показать нам, молодым, пример — мы вам его покажем!
Предателей увели. Среди нас не было ни одного изменника, ни одного труса, никто не жалел, хотя мы все знали, что пощады нам не будет, а только ждали, чтобы конец этот поскорее наступил.
Как прошла ночь, не знаю, потому что я, утомленный, не спавший несколько ночей, заснул крепким сном. Проснувшись наутро, я узнал, что человек тридцать за ночь куда-то увели. Уводили группами. Куда?..
Наутро оставшихся увели в деревушку Халупы, находящуюся в четырех километрах от Триполья, и посадили в просторную избу, где помещалось „волостное правление“.
Пришел к нам какой-то бандит, видно, эсер, и в течение часа читал нам лекцию о вреде коммуны. Мы знали, что нас должны расстрелять, и нам, конечно, было не до его напутственной лекции.
Под вечер открылась дверь, и раздалась команда: „выходи“.
Выпустили человек восемь и закрыли дверь. Их куда-то увели.
Прошло немного времени. Это повторилось. Тогда мы скорее почувствовали, чем поняли, что их увели навсегда.
Постепенно начали уводить еще. Ожидание становилось мучительным. Хотелось конца. Я стал у самых дверей и, когда под грозным роковым окриком открыли дверь, вышел первым. За мной выпустили еще пять товарищей. Нас поставили вдоль стены и стали связывать попарно, рука к руке. Рядом со мной стоял Володя Дымерец. Я знал, что нас поведут к Днепру. Как прекрасный пловец я был уверен, что это меня спасет. Меня и Дымереца связывал старый крестьянин с рыжей бородой. Не знаю, почему, но я чуть ли не с плачем просил его, чтобы он связывал наши руки не крепко, говоря, что у меня рука болит.
Нас было три пары, связанных рука к руке. На каждую пару шел один бандит-зеленовец.
Темнело. При повороте перед нами открылся Днепр.
— Ну, коммунарики, теперь вы поплывете, — прошипел шедший позади нас зеленовец.
Предчувствие сменилось уверенностью. Подошли к берегу. Я и Дымерец были еще в верхней одежде, и бандит приказал нам раздеться. В то время, когда я одной рукой, дрожащей от волнения, снимал брюки, я видел, как другие два зеленовца прикладами бросали в воду остальных наших товарищей. И когда те барахтались в воде, зеленовцы по ним стреляли.
Раздевшись, мы, не ожидая приказания нашего бандита, бросились бежать в воду, развязывая по дороге телефонную проволоку, связывавшую нас рука к руке.
Мы оба умели хорошо плавать. А в воде мы уже очутились развязанными. Зеленовец, не спеша, подошел к берегу, приложил к плечу винтовку и начал в нас стрелять. У меня появились нечеловеческие силы. Я уже больше нырял, чем плыл.
— Фастовский, я ранен! — крикнул мне плывший рядом со мной Дымерец, у которого из уха текла кровь.
Не успел он это проговорить, как другая пуля пробила ему затылок. Я только успел заметить фонтан крови и почувствовал, что мне в лицо ударили куски его окровавленного мозга. Он пошел ко дну… Из всех шести на поверхности плавал только я один — все были перестреляны.
Зеленовцы стреляли уже только по мне, но было темно: на прицел они взять не могли, а течение успело меня далеко унести.
Пули свистали кругом меня. В момент ныряния, когда голова была под водой, а спина над ней, шальная пуля отхватила кусок мяса у меня на спине. Я только почувствовал, что меня что-то обожгло…
