Николай Павлов - Рассказы о Вадике и Жене

Упреки, угрозы, просьбы — кому это приятно? Но все приходилось сносить.

На уроках Серафимы Ефимовны он искрение стремился вести себя как можно лучше, чтобы не обострять и без того скверных отношений. Но попробуй-ка спокойно усидеть, если бесконечные гаммы и несуразные песенки про зайку, который вышел погулять, и про зеленую елочку, которая росла в лесу, нестерпимо надоели, а через окно видна шумная, веселая улица с машинами, автобусами, трамваями.

Один раз, заглядевшись в окно на мотоциклиста, которому никак не удавалось запустить мотор, Вадик принялся машинально двигать ногой, как будто он тоже заводил мотоцикл. Удары каблуком о пол услышала Серафима Ефимовна, подошла к Вадику.

— Завелся, завелся! — радостно вскрикнул Вадик и зацикал, затрещал языком точь-в-точь как настоящий мотоцикл.

— Чудненко! Вадик Чудненко…

Тут только он вспомнил, что находится не на улице, а в музыкальной школе. Тон преподавательницы не предвещал ничего хорошего.

«Сейчас меня Фима Фимовна в пух разнесет, — с тоской и горечью подумал Вадик. — Сидишь здесь без всякой пользы, без толку да при том выговоры терпишь».

Им овладело злое упрямство. Он исподлобья посматривал на Фиму Фимовну, которая битых пять минут отчитывала его. Когда она сказала, чтобы он не мешал ей работать. Вадик усмехнулся. Недавно он узнал, что, кроме музыкальной школы, она нигде не работала и поразился этому. Он не вытерпел, сердито проворчал:

— Тоже мне, работа — песенки распевать. Работа на заводах, вот где.

Серафима Ефимовна внезапно замолчала, побледнела, затем тихонько, словно больная, отошла нетвердыми шагами, села у рояля и сказала:

— Урок закончен, дети.

…Не мама, а папа на другой день пошел в музыкальную школу. Он взял Вадика за руку, приказал:

— Идем!

Ни одного слова не сказал он больше сыну.

Серафима Ефимовна была в учительской одна. Увидев Вадика и его отца, она сдвинула брови, в недобром ожидании вытянула свою старую, жилистую шею. Отец поздоровался, хотел сказать первое слово, но Серафима Ефимовна отрицательно повела головой, перебила:

— Не просите. Сколько раз приходила ваша жена… Довольно!

Вадик, оставшийся возле двери, испытывал и страх, и острую неприязнь к злой Фиме Фимовне, и горькую обиду за себя, за маму, за отца.

— Я пришел попросить у вас прощения, — сказал отец.

Вадик покраснел, но злое чувство в нем еще усилилось. Фима Фимовна сейчас представлялась ему старой, хитрой волшебницей, бабой-ягой, всегда выжидающей случая навредить людям.

— Нет, довольно! Я больше не могу, сил моих нет…

Отец стоял перед ней и молчал, как мальчик, как школьник, не выучивший урока.

Вадик рассердился. Он хотел броситься к Фиме Фимовне, закричать на нее, защитить папу от злой бабы-яги.

— Больше к вам никто из нас не будет приходить, — сказал отец. — Я прошу извинения не за него, — он в пол-оборота указал на Вадика, — а за себя… Позорно признаться, вырастили лоботряса!

Вадик поразился: папа, такой честный и всегда справедливый, признавал себя… виноватым перед Фимой Фимовной! «Что же будет? И неужели же я — лоботряс?»

— Грубости, глупые выходки — это одна сторона, — говорил отец. — Но, оказывается, он в музыке совсем бездарен. Ведь так? Он ее имеет права занимать чужое место. Другие дети, способные, старательные, может быть, ждут — не дождутся поступить к вам.

Вадик был готов исчезнуть, провалиться сквозь пол.

Сухое, морщинистое лицо Серафимы Ефимовны прояснилось.

— Ах, вот что! — торопливо заговорила она, подошла к Вадикову отцу, посмотрела на него чуть ли не ласково. — Вы очень хорошо сказали. Прекрасные слова! Нельзя занимать чужое место — это нечестно.

Она взяла его руку, крепко ее пожала и рассмеялась:

— Я-то, старая, подумала, что и вы станете просить… Правильно вы рассудили. Спасибо вам!

Вадик подумал, что Серафима Ефимовна, пожалуй, чем-то похожа на его родную бабушку. Та же морщинистая улыбка, такие же худые руки, немножко согнутые плечи… Ему стало невмоготу смотреть на преподавательницу и отца. Вадик шмыгнул за шкаф и притаился.

— Шалости, конечно, раздражают, рассказывала Серафима Ефимовна. — Но ведь и абсолютно никакого слуха… А я всю жизнь отдала музыке. Пела в хороших театрах с большими артистами…

Они разговаривали долго, мирно и даже весело, Серафима Ефимовна говорила так хорошо, с такой душевной любовью к музыке, что Вадик забыл о неприязни.

…Отец, еще раз попросив прощения, пошел к двери.

— Вадим!

Посмотрел вокруг, глянул за шкаф, выволок оттуда запачкавшегося мелом Вадика.

— Что, стыдно? Позорно?

Щеки, шея, уши Вадика пылали, как зарево. Казалось, тронь их — обожжешься.

— Серафима Ефимовна, — еле слышно вымолвил он, — простите меня.

Она быстро подошла и принялась стирать с него мел. Ну точь-в-точь как бабушка. Отец мягко, почтительно отстранил ее, подтолкнул Вадика к двери.

В коридоре отец, спросил:

— Теперь ты понял?

— Да, папа, — поспешно ответил Вадик.

— Что же ты понял?

— Чужое место занимать нельзя.

— А еще что?

— Музыка… — Вадик запнулся, подбирая нужные слова. — Музыка… это для нее — как для тебя моторы! А я ей сказал…

— Правильно понял, — сурово сказал отец. — Палку о твои бока обломать мало, чувствуешь?

— Угу.

— Не бока — палку жаль… Вижу — кругом у тебя кляксы, не только в тетрадях. На меня, на мать ты их насажал, перед людьми стыдно.

Они вышли и зашагали вдоль улицы. К остановке подошел автобус, но отец и не взглянул на него.

— К музыке ты оказался непригодным, — с горькой усмешкой сказал отец. — Пианино сегодня передвинем к Рузиным… Посмотрю, на что ты вообще годишься. Может быть, и к письму у тебя такие же способности? Тогда — долой из школы и прямехонько в музей. Люди будут пальцами показывать: смотрите, ха-ха, неграмотный! Один такой на нашей земле отыскался!..

Валька Гребнев советовал:

— Переходи, Вадик, ко мне: вдвоем интересней. У меня заводной медвежонок есть — танцует, как живой! Я бы ни за что на свете не стал с Сашкой Желтоватой сидеть… Из музыкальной ты ушел — и правильно. Пусть девчонки пищат, они это любят.

Вадик слушал, но следовать его советам не спешил. Дружба их поколебалась после случая с рожицей. «Сашенька учительнице не наябедничала. Почему же ты не признался?» — думал Вадик и отходил в сторону.

На уроках он теперь сидел тихо и во всем старался подражать Саше. Она кладет промокашку под руку — и он кладет; она чистит перо — и он тоже; она начинает писать — и он за ней.

«Неужели я и к письму неспособный?» — размышлял он.

Буква за буквой…

Две — три буквы он выводит старательно, а потом рука сама собой, будто заведенная, вдет все быстрее и быстрее, а буквы начинают валиться в разные стороны, как пьяные. У Сашеньки строчка, у него — две. Но какие они неприглядные, эта строчки!

«Стоп!» — командует себе Вадик, косит глазами в тетрадь соседки, старается попасть в ее ритм.

Дома он теперь занимается с Женей. Она толкует: «Главное — терпение. Терпения, Вадик, у тебя ни на грош». Женя ведет себя, как настоящая учительница, даже отметки ставит цветным карандашом. Важничает, конечно. Этого самого терпения у нее, должно быть, тоже не очень-то много… Но — надо покоряться.

Вадик слышал о папе: «Чисто работает. Золотые, умелые руки». Руки, значит, можно научить, чтобы они стали «умными», стоит лишь постараться.

«Стой!» — снова командует Вадик своей забывшейся руке, она послушно останавливается.

А в общем-то Женя, наверное, права: самое трудное — это терпение, прилежание.

Частенько на помощь ему приходила Саша. У нее постоянно был запас промокашек и новых перьев. Кроме того, у нее неистощимый запас старательности, а им, оказывается, тоже можно поделиться с товарищем.

В Вадиковой тетрадке стали появляться не только тройки, но и четверки. Четверки ему ставила лишь Нина Матвеевна; дома же, у строгой Жени Рузиной, заработать больше тройки не удавалось.

И все-таки терпение да старание делали свое доброе дело. Однажды Сашенька, посмотрев Вадикову домашнюю работу, сказала:

— Будет пятерка!

Вадик с волнением ждал следующего дня. И вот он наступил. Нина Матвеевна, раздав всем тетради, Вадику подала последнему. Он жаждал увидеть круглую, сияющую, красную, как огонь, пятерку; глянул и огорчился: стояла угловатая, обыкновенная цифра «4».

— Ты как будто не рад? — рассмеялась учительница. — Я тебе поставила твердую четверку. Твердую, понимаешь?

— Что тут понимать, — угрюмо сказал Вадик. — Четверки все одинаковы.

— Твердой называю потому, что троек у тебя больше не будет. Ведь так? — Она говорила ласково, доброжелательно и в то же время уверенно.