Иван Логвиненко - Багряные зори
В тот день поздно вечером возвращался Володя с поля: погонщиком работал в общинном хозяйстве — немцы заставили. Услышал тихий стон, доносившийся из канавы. Володя осторожно пробрался сквозь заросли и в бледном сиянии месяца рассмотрел человека. Приблизился — и не сразу узнал:
«Дед Михаил?.. А почему он без бороды?..»
— Что с вами, дедушка? — испуганно спросил Володя.
— В гостях у полиции был… — едва выговорил старик. — Помоги мне подняться. Хочу в своей хате умереть. Видишь, что они с нами вытворяют… Лихая искра все поле сожжет и сама исчезнет…
Опираясь на Володино плечо, дед Михаил с трудом добрался до дому.
— Давайте, дедушка, я вас в хату проведу, — предложил Володя.
— Спасибо, сынок…
Мелко дрожало истощенное тело деда Михаила. И хотя был он укрыт кучей разного лохмотья, хотя и лежал он на печке, не грела старика кровь: ее было мало да и печь была холодная.
— Будьте вы прокляты на веки вечные… — чуть слышно шептал дед опаленными губами. — Не будет вам никакого прощения.
ЧЕЛОВЕК ИЗ ПЛЕНА
Высоко в небе прокурлыкали журавли. Острым клином тянулись они в теплые края. Рано утром на траву и пожелтевшие листья сначала выпал серебристый иней, а потом задождило. Тяжелые тучи густо заволокли небо, моросил мелкий холодный дождь.
Часами Володя сидел возле окна. Капли воды, как слезы, медленно стекали по стеклу. Иногда они останавливались, словно раздумывали над чем-то, но, точно стряхнув с себя забытье, быстро срывались с места и торопливо убегали дальше. Смотрел Володя в окно, долго смотрел, а мысли его были где-то далеко; за хмурым высоким лесом, за голыми, заброшенными полями, за дождливым, покрытым серым ненастьем небосклоном.
В полдень под окнами прошаркал полицай с карабином. Стукнул прикладом в дверь и пошел дальше. Выскочила мать в сени и сразу же вернулась в комнату, держа в руках какую-то серую бумагу.
— Полицай подбросил, — сказала мать и протянула Володе лист бумаги.
Взял Володя и начал читать:
— «…Всякого рода пособничество или помощь со стороны гражданского населения партизанам, раненым, парашютистам, окруженцам и тому подобным будет караться как партизанство. Гражданское население при появлении подозрительных лиц, агитаторов, большевиков и членов других групп обязано сообщить в ближайшую воинскую часть или в полицию. Комендант фон Рок, генерал пехоты».
К ночи поднялся сильный ветер. Бился в стекла, стонал, завывал в дымоходе. Яростно шумели деревья. Казалось, все потонуло во мраке.
Сквозь сон Володя слышал, как кто-то долго бродил под окном. Поднял голову, прислушался. До него донесся приглушенный стук.
— Мама! — позвал он тревожно.
— Что, сынку? — сонно спросила мать.
— Мама, проснись! Открой дверь, отец пришел.
— Что ты, сынок, бог с тобой! Отец наш уже помер. Володя встряхнул головой, прогнал сон.
— Мама, кто-то к нам просится…
— Спи, сынок, это ветер ветку качает, — а сама тоже голову приподняла, слушает: и в самом деле кто-то осторожно стучит в стекло.
— Кто там? — спросила испуганно мать.
— Свои, не бойтесь. Помогите мне…
Забилось сердце Ирины Ивановны. Бросилась к двери. Дрожащей рукой откинула щеколду.
Повеяло холодной сыростью, кто-то несмело переступил порог и, споткнувшись на ровном, упал. Едва произнес:
— Я пленный, с эшелона убежал… Застонал и умолк.
— Что с вами? — засуетилась в темноте мать. — Володя, побыстрее занавесь окно, надо огонь зажечь…
Занавесил Володя окно. Мать зажгла керосиновую лампу. Огонь ее осветил голые стены и узенькую темную скамью. В углу подняли голову тяжелые тени и неподвижно замерли на стене.
У самого порога лежал человек. В серой шинели, из-под пилотки на лоб выбивался темно-русый чуб. Лицо уставшее, суровое, с ярко выраженными чертами, точно высечено из серого мрамора.
Высохшие, словно пергаментом обтянутые руки его дрожали, пальцы касались пола, выбивая мелкую дрожь.
Молча бросились мать и сын к солдату, бережно перенесли на деревянный топчан.
У самого порога лежал человек.
— Как у него еще силы нашлись до хаты дотащиться? — прошептала Ирина Ивановна и завозилась возле печки — надо бы воды согреть.
Володя осторожно присел на край топчана и, приложив ухо к груди солдата, прислушался…
— Дышит.
Ирина Ивановна подбросила охапку соломы под чугунок и, повернувшись к сыну, тихо попросила:
— Сбегай к тете Марте, возьми полбутылки самогона… Растереть его надо.
— А если спросит, для чего?
— Скажешь, мать заболела: ноги ломает, встать сил нет. На компресс пусть даст…
На рассвете гость слабо простонал и наконец раскрыл глаза.
— Где я? — с трудом прошептал он пересохшими, потрескавшимися губами.
Ирина Ивановна наклонилась к нему:
— Не беспокойтесь, вы у своих… Володя, помоги подняться. Пускай человек помоется.
А сама подошла к печи, взяла чугунок с горячей водой и ловко вылила ее в эмалированный таз; потом нашла на печке обмылок, положила на скамью.
— Я выйду, а ты, сынок, помоги ему.
…Завтракали все вместе.
— Сержант я, — рассказывал раненый, — командир орудия. Воронин моя фамилия, из Тамбова. В плен попал под Кривым Рогом… Отбивали танковую атаку. Не могли сдержать натиск фашистов. Снаряд разорвался на самой огневой позиции, меня контузило. А когда пришел в сознание, рядом лежат мертвые товарищи, а немцы из трофейной команды оружие, документы собирают. Так вот и попал в плен…
Воронин положил ложку.
— Вы ешьте, я еще добавлю, — сказала гостеприимная Ирина Ивановна.
— Боюсь есть много — ослаб очень, мыкаясь по лагерям. В плену, думал, погибну…
Эшелоном нас везли в Германию. Мы с ребятами договорились бежать. Выломали пол в вагоне. Я выбросился третий, сразу же за семафором, когда поезд набирал скорость. Едва дотащился к вам. Идти дальше сил не было…
Молча достала Ирина Ивановна из сундука рубашку мужа, штаны, поношенный серый костюм, теплый пиджак с меховым воротником. И положила все это на топчан.
— Переоденетесь, и, пока окрепнете, придется вам пересидеть на чердаке. В хате небезопасно: немцы и полицаи шныряют. Еду вам будет приносить Володя…
Ночами, когда Воронин с чердака перебирался в хату, слышал парнишка, как сержант говорил матери:
— Это все временно, Ирина Ивановна. Наша земля — не вечная добыча для немцев. Они уже приходили на Украину. Помните, что из того вышло? Но тогда мы были и голые и босые. А чем воевали?
Володя старался вспомнить: кто еще так рассудительно и уверенно говорил? И смело вмешался в разговор взрослых:
— А вы кто будете?
— Как — кто? — не сразу понял сержант.
— Ну до войны кем вы были?
— Учитель. Я математик… потому и в артиллерию попал… Не найдется ли у тебя что-нибудь почитать?
— Сейчас поищу, — сказал Володя, выбежал в сени и быстро по лестнице забрался на чердак. Достал завернутые в холстину книги.
— Вот, возьмите, — и подал сержанту.
…Проходили дни. Поправился, окреп сержант. Пора и в путь. Уговаривала солдата мать Володи остаться на зиму, слезно молила переждать до весны.
— Нет, Ирина Ивановна. Спасибо вам и Володе — спасли вы меня. А больше не просите, должен идти… Война не дождь, на чердаке ее не переждешь, даже с самыми добрыми людьми. — Потом положил Володе руку на плечо и виновато сказал: — Не привык я, чтоб за меня кто-то другой работал. Лучше мы погибнем, но Родина наша пусть живет. Верно я говорю, Володя?
— Верно, — сразу согласился мальчуган.
— Вот и хорошо! — с грустью продолжал сержант. — К сожалению, кое-кто другую дорогу избрал… Помню, летом шли боя за Житомир. Тяжело пришлось — отступали. А у меня в орудийном расчете был такой, что оружие бросил, дезертировал. Шагулой звали. Кажется, из этих мест.
— Как вы сказали? — насторожилась Ирина Ивановна. — Шагула?
— Шагула.
— Часом, не Николаем его звали?
— Вы его знаете? — удивился сержант.
— Может, и не он… У мужа знакомый был Шагула. До войны пришел из лагеря, сидел за убийство. Володя видел, как он из плена возвращался, запряженный в цыганскую повозку. Еще полицай его задержал…
— Смотри, Володя! Смотри и запоминай, — произнес Воронин. — Время проходит — многое забывается… А мы обязаны помнить всё. Ни один предатель не должен избежать нашей кары… — Помолчал немного и словно сам себе сказал: — Эх, оружие бы мне…
— Где его сейчас возьмешь, — вздохнула мать.
Пока Воронин собирался в дорогу, складывая продукты в мешочек, Володя незаметно побежал к деду Михаилу.
Дед просо толок в ступе.
Володя поздоровался.
Старик присел на бревно, закурил.
— Куда ты пропал, Володя? Я уже думал, не подался ли ты, внучек, к партизанам.
