Александр Папченко - Принцип Портоса, или Последний свидетель
Ну, тут папа бросился к покойнику! Тут мы все бросились в надежде на чудо. И представляете — свершилось!
— Наташкино платье, — прошептал папа, поднимая с земли мамино праздничное платье. — Сам дарил. Не-ет… Сам деньги давал. Но откуда?!
И тут до меня дошло, как до жирафа, и до Витьки тоже дошло, потому что вижу, он белеть перестал: это же то самое платье, в котором Витька изображал Анжелику. Или мулатку?
Знаете, как сразу у меня легко сделалось на сердце? Будто камень с души свалился… Честно. Сразу так захотелось вмазать Витьке в глаз, что просто руки зачесались. Ну, думаю, ты у меня алфавит забудешь и до пенсии вспоминать будешь, как отдельные буквы называются! И вмазал бы, да сейчас нельзя, поскольку все и так нервные, как я не знаю что…
Потом мы откачивали Марию Перевалову. Сначала ее все хлопали по щекам. Затем на этот шум подошел Петька-радиотехник и сказал, что с некоторых пор он лучше знает, что Маше нужно. Оказывается дуть на нее нужно. Петька стал дуть, и Машка очухалась. Очухалась и стала доводить папу до ужасного состояния своими расспросами о том, куда мы спрятали покойника, пока она валялась без сознания. А мы ее убеждали, что трупа не было. Она не поверила, но переключилась на дядю Тома, на черненького, как мышиный ребенок, и понесла такую ахинею, что все единогласно пожалели, что она не валяется в молчаливом обмороке. А Петька заинтересовался неграми. Только теперь и папа, и дядя Витя были уверены, что это были не негры, а женщина с ребенком. Особенно горячился дядя Витя. Понимаете, почему? Вот именно. Из-за сардинки… Эх!
Дошли до выстрелов. Петька спросил, где сейчас оружие. Папа вспомнил, что до последнего времени держал ружье в руках, а теперь оно исчезло.
— А-а!! — зажимая рот ладонями, воскликнула Мария. — Это мне напоминает один детектив. И сейчас нас… по очереди… начнут… — И тут Мария опять упала в обморок.
Все решили, что пусть пока полежит, и принялись искать ружье. Мы с Витькой в один голос заявили, что оружия не брали, и нам почему-то поверили. Тогда Сашка (вот он, последний свидетель!), трясущаяся под своим одеялом, сказала, что папа выбросил ружье, когда все подумали, что уже убили человека, а теперь, когда оказалось, что еще не застрелили, ей, Сашке, Хочется побыстрее убежать в дом, а то она тоже видела в одном фильме, к чему приводит небрежность с оружием.
— Как это выбросил? — удивился Петр-радиотехник папиному поступку.
И Сашка махнула рукой, как сеятель пшеницы по весне:
— Вот так!
— Да вы что здесь?! — схватился за голову Петр. — Когда извлекут пулю из убитого инкассатора и в лаборатории выяснится, что стреляли из вашего оружия, как вы оправдаетесь, что не грабили банк?! А? Некоторые оправдывались — до сих пор сидят… Где ваше алиби?
Вот что сказал Петр. Всем стало страшно. Особенно папе. Он схватился за голову, потом схватил Сашку за плечи и стал трясти ее, как дерево, с которого что-нибудь должно было свалиться. Какой-нибудь фрукт.
— Где ты, девочка, видела? Куда я кинул ружье?
— В крапиву, — произнесла Сашка, — под забором! — И стала гордо наблюдать, как мы полезли со всех сторон в крапиву. И, думаете, нашли? Фиг! Даже когда радиотехник фонарик притащил. Нашли, когда всю крапиву извели, совершенно в другом месте. Ружье лежало под яблоней.
Тут опять очнулась Мария, хоть на нее никто не дул и вообще не прикасался, и сказала, что с нее довольно. И с нас тоже было довольно. Физически мы представляли страшное зрелище: грязные, поцарапанные, словно геологи, вернувшиеся на базу с городской помойки. Одна Сашка не замаралась… Ну вот. Потом мы кое-как поставили рухнувший штакетник на место и отправились по домам.
Брякнулся я в постель и сразу провалился в сон. Снился мне дождь. И пчелы. Большие листья подорожника. Теплые лужи. Ветер. Мокрая синяя трава. Зайцы какие-то снились, ухмыляющиеся. И счастливая Сашка. И на лице у нее плясали веснушки… А ветер их сдувал, слизывал. И игрушечный наш город, чистый и умытый, простирался вокруг. Только что проехали поливалки. И на душе у меня было необыкновенно весело… Все вокруг цвело, и сквозил ветер, путаясь в ногах и мешая идти. Продувал нас насквозь. Того и гляди унесет! Синяя трава тонко звенела и дрожала, когда по ней ударяли дождевые капли. И оглушительно болтали птицы. Только вот трубач… Куда исчез трубач? Ага. Он на дальнем болоте охраняет лягушей и не принимает участия в болтовне. Как же — он прима! Он трубит только два раза в году. Но второй, осенний, концерт у него всегда получается лучше. И тогда люди, запрокинув головы, выискивают среди низких туч печальный клин покидающих родину журавлей.
…А ветер слизывал пляшущие веснушки с Сашкиного лица.
Потом я проснулся. По одеялу скользила солнечная каша-размазня из желтых пятен. Разматывая бесконечную серебристую паутину, карабкался в небо паучок-самолетик. Качнулась ветка яблони и зашуршала, задевая раму окна… И я подумал, что осенью буду вспоминать все это: и как я лежал, и самолетик, и буду думать про себя сейчасного как про счастливого человека. И буду думать: «Эх! И почему тогда летом, когда июль остановился на два дня, я не знал, как мне было славно…»
Вдруг за окном раздался шум. Я вскочил с кровати и свесился с подоконника. Папа поскользнулся и упал на грядку. А рядом стояла перепуганная Сашка и командовала:
— Вам следует немедленно умыться. Срочно! На вас земля! Немедленно! Вы фон замеряли? Сколько здесь микрорентген? Не знаете? О-о! У нас в Славутиче все знают. Ну что вы стоите? Быстрее умываться! Время, время идет! — всплеснула руками Сашка, и у нее на глазах заблестели слезы. И тут вдруг меня осенило! На меня будто ушат холодной воды вылили!
«Идиот я какой! — думаю. — Какой дурак! Хуже Витьки. Книжки читать нужно!»
А тем временем мой папа подошел к поливальному фонтанчику и сполоснул лицо.
— Этого совершенно недостаточно! — подпрыгнула Сашка и через секунду примчалась с мылом. — Ах, ну как же вы живете без дозиметра? Разве же можно?
— Да-да… — вздохнул папа и повторил умыванье с мылом. — Как-то мы без…
— Ну, вы не переживайте… Это еще что! — несколько успокоившись, поделилась Сашка. — Вот со мной было! Мы на пикник в зону выезжали в мой день рождения. Опрометчиво, конечно, но там со всех сторон зона. Два шага на обочину — и… А я тогда еще поразительно стеснительная была. А у нас был такой гость, дядя Дима. Приезжий. Так он взял меня на руки, и мы с ним танцевали вальс-бостон, А потом мы нечаянно упали в мой праздничный торт. Представляете? Вот было весело! Я перепачкалась, а он давай меня отстирывать водой из ручья. Мои только ахнули. Представляете? А я, главное, вырваться не могу и глотаю свои рентгены, как дурочка… Обидно! И я объяснить не могу дяде Диме, почему это из самого обычного ручья умываться нельзя… Но все равно, — помолчала Сашка. — Я ему так благодарна до сих пор. Даже не знаю почему.
…Дядя Витя любил с утра окучивать картошку, а также пропалывать всякие сельдереи и петрушки. Любил он «отвинчивать» усы землянике, обрывать жирующие листья у помидоров и состригать дикие побеги у разных смородин и малин. Любил дядя Витя до ночи копошиться на грядках, трогая нежные побеги заскорузлыми пальцами, и кормить с ладони минеральными удобрениями голодные корни растений, нашептывывая при этом с самым таинственным видом разные интересные слова. Например, сейчас он шептал:
— Ах ты ж, птичечка моя золотая… Ах ты ж, фигушка моя удалая.
Дядя Витя разогнулся, положил руку себе на спину, потянулся и окинул взором окрестности. На его лице блуждала улыбка человека, знающего ответ на трудный вопрос, что такое счастье.
Сменяя друг друга, тянулись к горизонту ложбины и пологие пригорки, с которых так удобно ветру, разбежавшись, фыркнуть в затылок рано поседевшему одуванчику. От такого неуважительного к себе отношения тот, обиженный, стремительно лысеет, провожая грустным взглядом улетающие в дальний путь свои потерянные волосы. Коренастые степные сосны грелись на солнце, распушив пахучие колючки. Захмелевшие от густого запаха белого клевера кузнечики валялись в траве, загорали и пронзительно звенели. День-день-день… Чистый июльский день, остановись и замри! И стой так до середины декабря. Так ведь не остановится! Не уговоришь.
Высоко в небе плясала птичка. Заваливалась на крыло, падала, распушив перья, и вновь соскальзывала к зениту…
— Эх, птичечка… — прошептал дядя Витя и опустил глаза… Между картофельными побегами, извиваясь и сверкая желтыми полосами, навстречу ему ползла рептилия неизвестного науке вида. И намерения у нее, судя по всему, были самые неласковые. Тогда дядя Витя взял лопату за штык и приготовился защищаться.
Но про дядю Витю я потом узнал, а сейчас я сидел на кровати и ждал, пока проснется Витька, чтоб рассказать ему про Сашку. И какой я идиот. Вот. А на улице Сашка уговаривала папу спеть. Папа долго отнекивался, но Сашка его уломала.
