Ирина Андрианова - Мой сумасшедший папа
Чушь, чушь и бред!.. Моя мама с того момента, как мне стали нравиться мальчики, боялась, что я вступлю с кем-нибудь в интимные отношения: резко, быстро, легко, в животном, плотском восторге. Бедная мама! Будто это так просто, будто человек — существо без мыслей, сомнений и сложнейших желаний. Теперь-то я, взрослая, знаю, как нелегко и страшно остаться с кем-либо наедине, вести прерывающиеся поцелуями запутанные разговоры и тысячу раз сомневаться во всем: в себе, в нем, в необходимости свидания, и миллион раз в тоске ощущать: ухожу, убегаю от привычного бытия, тебя как бы утягивает адская сила из радужной, мыльной детской страны... А потом вдруг в самый последний, бездонный, как черная дыра, момент все-все переиначить, решить наоборот, вырваться из мозаики сильных ощущений и остаться свободной, прежней и — несчастной…
Светка Павлова не только дала мне ключ от родительской дачи, но и подробно, долго, нудно рассказала, где что лежит, что можно трогать, а что нельзя, куда разрешается мне и Черту заглядывать, а куда нет... В конце своего нравоучительного диалога Светка предложила:
— Давай договоримся. Я приеду на дачу на следующий день, часиков в одиннадцать, и, если у вас ЭТО произойдет, ты поставь на стол на веранде пустую молочную бутылку, а керамическую вазу со стола убери на буфет. Ладно? А то я умру от любопытства.
Господи, она уже распоряжалась мною, как собой! Корова. Хорошо, что потребовала молочную бутылку поставить, а не цинковое ведро с дождевой водой.
Я пообещала любопытной Светке выполнить все ее предписания. И Светка то ли совсем прониклась к моей тяжелой бабьей доле, то ли почувствовала себя в роли сватьи, провожающей девушку в главный жизненный путь, — предложила мне надеть серебристое английское платье.
— Мать, оно интригует, манит. Вот увидишь, с этим платьем проблем не будет. Расстегивается вот здесь...
По поводу платья я тоже получила полный и подробный инструктаж. Вообще у меня было ощущение, что я не платье примериваю, а еще теплую шкуру, только что снятую с живого существа.
Ну, вот и все заботы... Перед выпускным балом я спрятала поглубже кремовое крепдешиновое платье, сшитое мамой специально для выпускного вечера, натянула интригующее английское платье, принадлежащее Светке Павловой, схватила коричневую сумку, бросив туда пару яблок, влезла в новые твердые, дорогие туфли (сорок рэ) и помчалась на вокзал, где ждал Черт.
На дачу мы приехали часам к восьми, в пепельные ласковые сумерки. Черт всю дорогу по лесу и поселку шел в двух — трех метрах от меня, молчал, много курил, и мне показалось, что у него еле заметно дрожат руки.
Светкин дом я открыла легко — ведь пару раз с ней и ее родителями бывала здесь; и довольно ловко двигалась по комнатам и веранде — как в своей собственной даче.
Черт тут же плюхнулся на старый, уютный диван, стоящий как раз рядом с тем самым столом, на который я должна буду водрузить глупую молочную пустую бутылку. Черт вытянул длинные ноги, снова закурил и уставился на меня немигающими, глубокими глазами. «Хорошо иметь черные глаза, — вдруг ни к тому, ни к сему подумала я, — не видно оттенков».
— Есть хочу, — сообщил Черт.
— Я тоже, — поддержала я его.
И начала тут же что-то стряпать, подогревать, резать. Вся эта возня с приготовлением и ужином заняла у нас часа два.
Потом, когда совсем стемнело и над дачным поселком эхом пронеслись собачьи голоса и начали посвистывать близко-близко в траве у дома цикады, Черт взял меня за руку и притянул к себе.
Мы целовались почти целый час, молча, упорно, а я все это время дрожала, как осенний лист.
Потом Черт вдруг что-то почуял, отстранился от меня и спросил:
— У тебя кто-нибудь был, Командирша?
— А у тебя? — пролепетала я.
— Естественно. В последний раз рыжая одна. Раза три встречались. А потом она заявилась ко мне домой и потребовала, чтобы я на ней женился.
До сих пор не пойму: зачем Черт говорил мне о какой-то рыжей? То ли не хотел, чтобы я повторила ее действия, то ли сообщал мне, что имеет некоторый опыт в интимных делах? Не знаю...
— А если я к тебе заявлюсь, как рыжая? — спросила я.
— Попробуй, — улыбнулся Черт в уже кромешной темноте и принялся шарить по интригующему серебристому платью — искал застежку.
— Не так... — выдохнула я и показала, как и где оно расстегивается. Светкин урок я усвоила добросовестно.
Мы говорили с Чертом шепотом, как лунатики. Словно наши обычные голоса грохотали бы в ночном поселке камнепадом и все жители собрались бы у Светкиного дома с законными требованиями тишины.
И вот когда мы уже стояли друг перед другом совсем без всего и я в каком-то одурманивающем тумане увидела, что Черт совсем-совсем мальчишка, худой, неловкий, с синеватой замерзшей кожей, — в этот момент у ворот Светкиной дачи прошуршали колеса автомобиля, хлопнула дверца, хохотнул женский голос, пробасил мужской. Я догадалась, что приехал Светкин папашка, дядя Олег.
— Бежим! — шепотом закричала я Черту.
Он испугался. Ах, как он испугался! Нервничая, начал натягивать джинсы, рубашку, куртку; кроссовки никак не зашнуровывались, и он от злости, испуга и ярости разорвал один шнурок.
Я тоже лихорадочно натянула платье, схватила одной рукой сумку, другой — тесные новые туфли и выскочила за Чертом в открытое окно на веранде.
Когда мы уже влетели в лес и я остановилась, чтобы в росной траве вымыть заляпанные ноги, первое, что мне пришло в голову, — на столе осталась стоять не пустая молочная бутылка, а сковорода с недоеденной жареной колбасой. Я рассмеялась.
Черт, всю дорогу от поселка не проронивший ни звука, резко сказал:
— Глупо.
— Ты не понял... — хотела объяснить я.
— Не надо, а? — Голос его дрожал от обиды, злости, бессилия, широкоплечая, нелепая Командирша, видела его испуг, ею полудетское тело, теперь еще и смеюсь...
Он, не оглядываясь, широко зашагал по еле виднеющейся дороге. Он бросил меня. Я перестала для него существовать.
Мне пришлось весь путь бежать за Чертовой тенью, как собачке. С детства я боялась темноты, тем более черного ночного леса.
В метро нам повезло: из тоннеля — мы ни минуты не ждали — появилась ленивая, тяжелая электричка. Мы вошли в пустой вагон, в тот же вагон вбежала возбужденная команда и черная, как туча, Эльза.
— Невезуха, — пробормотал Черт, — всегда надо отрываться и метро, когда народу много. Теперь они не отстанут.
За окнами мелькали огоньки перегонов, тихие станции с полупритушенным светом. Команда о чем-то яростно, тихо переговаривалась, Эльза трясла головой и оглядывалась на нас.
Перед станцией, на которой мне надо было выходить, Черт, не глядя в мою сторону, сказал:
— Дойдем до твоей школы, там я останусь, а ты руки в ноги — и чеши домой.
— Почему чеши? Я пойду. — Я попыталась усмехнуться и показать: мне не страшно.
— Я сказал, руки в ноги, — значит, руки в ноги. Ты их не знаешь — мигом обуют...
— Правильно, не знаю и знать не хочу...
— Все, — оборвал меня Черт.
Мы молчали, поезд вот-вот должен был въехать на мою станцию.
— Ты позвонишь мне завтра? — спросила я.
Конечно, он не собирался мне звонить, он уже выбросил меня из мыслей и непонятно зачем сейчас провожал... Да и я сама не знаю — зачем задала ему этот вопрос?
Черт не успел ответить. Поезд остановился, двери разъехались, и мы выскочили из вагона.
Эльза и команда не отставали. Они шли за нами быстро, тихо, следуя неясному для нас плану. И тут на улице меня прорвало. Ну должны же люди уметь объясняться?!
— Черт, миленький, я не хотела тебя обидеть, — залепетала я.
— Знаю, — отрезал он.
— Это не моя дача была, Черт...
— Догадываюсь...
— Ты мне очень нравишься...
— Может быть.
— Я даю тебе честное слово, что в следующий раз будет так, как ты хочешь...
— Не надо.
— Ты мне позвонишь?
— Нет.
— Почему? Почему? Ну почему?!
— Заткнись.
Для кого-то эта ночь, ночь после выпускного бала, была лирической, таинственной, мечтательной. Наверное, мои одноклассники собрались у Светки Павловой в огромной трехкомнатной квартире и танцевали теперь под магнитофон. Кто-то кого-то провожал и целовался в кустах отцветающей городской сирени. Наши трудяги учителя спали в своих кроватках с чувством исполненного долга.
А я боролась за себя, за свою честь, любовь, жизнь. Я теряла всё в эту выпускную ночь: надежды, радость, гордость, силу, Черта.
Мы вырвались на прямую к школе. Черт шагал шире, увереннее, через плечо бросил:
— Как только в ворота войдем, чеши.
И мы вломились на всех парах в ворота, и он подтолкнул меня: «Ну!» — и я побежала, неловко переваливаясь на новых, неудобных туфлях.
Рядом со школой стояла беседка, окруженная густыми кустами, за ними тянулся школьный полудикий, заросший сад, а через сад, если пройти по еле видным тропинкам, можно было добраться до дома, в котором крайний подъезд — сквозной.
Я добежала до кустов у беседки и остановилась, тяжело сглатывая воздух. Я решила затаиться, отдохнуть и понаблюдать. В крайнем случае, подумала я, успею пересечь сад, влететь в подъезд и оказаться на соседней улице. Вряд ли Черт и его команда знали этот потайной путь.
