Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове
— Ты, главное, Настя, платок на глаза спусти: никто тебя не признает тогда, — говорит Фленушка, засовывая Насте под сарафан её тугую, длинную косу: у старух таких красивых русых кос не бывает.
— Сперва беги берегом, — поучает Анфиска, — а там возьмёшь влево. Как увидишь церковь, у которой купола разукрашены, это и есть Николо-Надеинская. Дальше ещё одна, поменьше. Эта — Ильинская. Вот напротив Ильинской те ворота...
Анфискины объяснения Наетюшка еле слушает. Чего там! Не лесом бежать. Надо будет, она у людей спросит.
— Насчёт работы ты не сомневайся, — говорили все наперебой. — Что полагается, мы за тебя сделаем. Свою не кончим, а уж твоя будет готовенькая...
— А коли кто зайдёт к нам, — подала свой голос худая большеглазая Матрёна, — скажем: «Ушла, мол, водицы испить»... Или ещё чего надумаем.
Наряжена была Настя в тёмный, вдовьего цвета сарафан. Чёрный платок до бровей натянула.
Дуняшка, барской барыни племянница, и та хлопотала возле неё. Расстаралась — принесла откуда-то ветхонький передник:
— Сгодится?
— Давай! — сказала Настя и надела передник. — А ходить, девоньки, я буду вот так, — проговорила она и засеменила вдоль горницы мелкой старушечьей походкой.
Девушки засмеялись. Смотрите-ка! Сто лет теперь Насте дашь, не меньше. Разве кому догадаться, что ей только шестнадцать сравнялось?
— А говорить я буду вот эдак, — продолжала озоровать Настя и зашамкала, словно у неё и правда во рту ни одного зуба не осталось: — Добрые люди, покажите мне, старой, дороженьку...
Девушки все как одна покатились со смеху. А Насте того и надо. Теперь её вовсе не остановить.
И начала она показывать, как сваха пришла в бедный дом уговаривать девушку, чтобы шла за богатого да кривого жениха:
— А ты, миленькая, не тужи, что кривой. Пускай кривой, зато кошелёк не пустой! Не с лица воду пить, когда найдётся чего в горшок положить...
Девушки давно работать бросили. Не до работы, когда представление у них, может статься, повеселее, чем в волковском амбаре.
— Ещё, Настенька! Ещё чего-нибудь... — от смеха стонала Анфиска.
Тут Настенька обвела подруг лукавым взглядом и, припадая на одну ногу, заковыляла от дверей. Левый глаз у нее стал чуть-чуть с косинкой и как-то вдруг припух, а говор сделался знакомый, много раз слышанный, сердитый.
— Вы чего расселись, дуры безмозглые? На скотный двор захотели? Вот я вас сейчас...
Девушки полегли с хохота. Ни дать ни взять сама Неонилка к ним пожаловала. Сейчас взбучку им даст...
— Ах ты, боже мой, ну и Настя, ну и шутница!
Веселье в девичьей. Такого ещё ни разу не было. Анфиса руками за живот схватилась, от смеха дохнуть не может.
— Ой, ой, ой, сейчас помру...
У Фленушки на глазах выступили слёзы. Смех её, мелкий и бисерный, слышнее, чем у всех.
Даже Алёну, уж такая она несмеяна, и ту прошибло, хохочет вовсю.
Вот она — сама Неонилка по горнице расхаживает! Её лицо. Её походка. И речь её, и слова те же...
— Уморишь, Настя! Честное слово... Уморишь!
Дуняшка тоже развеселилась. Хоть не очень-то ладно над собственной тёткой зубы скалить, но вместе со всеми смеялась до упаду.
И никто не заметил, как дверь в девичью тихонько отворилась и на пороге остановилась Неонила Степановна. Сама, собственной персоной...
Стоит, губы поджала и смотрит.
К барыне на расправу
— Ну, девоньки, а теперь я побежала. Не опоздать бы, — сказала Настя.
Повернувшись к двери, ступила шаг, да так и присела: в дверях — Неонила Степановна. На неё в упор смотрит и молчит.
Давно ли она тут стоит, много ли видела из того, что тут сейчас было, про то никто сказать не может, кроме неё самой. А она сама — ни слова. Молчком, слегка припадая на одну ногу (ну в точности, как только что Настя!), подошла ближе. И всё молчит. Только глазами сверлит.
Смех, как ветром, смело. Один страх остался. Глаза у девушек круглые, испуганные. Ну, пропала теперь Настенька... Да и им всем несдобровать.
— Ты куда ж это, родименькая моя? — не сказала, а пропела Неонила Степановна.
Настя опустила глаза. Говорить нечего. Лучше молчать.
— Отвечай: куда вырядилась? — снова спросила Неонила Степановна. Однако же теперь голос у неё громкий, властный, как у самой барыни.
И опять Настя в ответ ни слова. Но глаза подняла. Смотрит прямо, смело, не мигая.
А чего ей бояться? Разве она худое задумала? А говорить всё равно ничего не станет. Как бы ей девушек не подвести опрометчивым словом.
— Молчишь? — прошипела Неонила Степановна и подскочила к Насте. Раз — и платок с головы её сдёрнула. Потом схватила за косу и поволокла за собой из девичьей.
— Мне не сказываешь, перед барыней повинишься...
Анфиска кинулась к Дуне:
— Дунюшка, свет ты наш! Будь заступницей. Беги спасай Настю. Проси за неё тётку. Может, тебя послушает, Настю не накажут...
У Дуняши скривился пухлый рот:
— Не пойду. Она мою тётеньку и так и эдак, а я проси... Нашли дуру!
Девушки переглянулись и молча взялись за работу.
А дело обернулось вот как...
Хоть нынче воскресенье, а барыня Лизавета Перфильевна не в духе. Всю ночь не спала. Блохи заели. Сходив к поздней обедне и откушав кофей, она надела капот, чепец и села в кресла. И капот и чепец не первой свежести, кое-где в сальных пятнах. А чего без толку рядиться? Кабы для гостей...
Барыня Лизавета Перфильевна была пудов на шесть. Рыхлая, белая, похожая на тесто, что вылезло из квашни. Подбородок лежит у неё на груди, а глаза глядят сонно. В них ни мысли, ни желаний, одна скука.
— Неонилка, — вдруг говорит барыня, не повернув головы. Неонила Степановна тут же: стоит за креслами, ждёт барыниных приказаний. — Сходи, дура, на кухню, скажи, чтобы куриных пупков на меду сготовили... Да чтобы инбиря не забыли положить.
Барыня любит покушать. И любит она блюда старинные, сытные. Не какие-нибудь тартуфели, а подовые пироги с горохом, с репой, с солёными груздями. Лапшу с курой, поросячьи ножки с хреном.
Только Неонила Степановна убежала на кухню заказывать стряпухе куриных пупков на меду, барыня новое надумала: хорошо бы стерляжьей ухи отведать, давненько не было.
Не успела Неонила Степановна вернуться, не успела доложить, что, мол, куриные пупки уже готовятся и что имбирь не забудут положить, а барыня ей уже о новом толкует:
— Поди скажи, бестолковая твоя голова, чтобы мужиков послали на Волгу... Хочу ухи стерляжьей.
Неонила Степановна опять к двери.
И вот тут-то по дороге на кухню услыхала она вроде в девичьей непорядок: шум, смех, веселье. Подумала: «Опять эта самая Настасья обушковская мешает кружевницам работать. Сейчас надаю ей...»
Заглянула Неонила Степановна в девичью, а там представление в самом разгаре. Как раз её самоё Настя передразнивает. А все девушки до упаду хохочут.
Света белого невзвидела Неонила Степановна. Вот, кажется, на месте растерзала бы пакостную девку. Ишь, чего посмела... И перерядилась к тому же!
Ухватив Настюшку за волосы, она поволокла её к барыне на расправу.
— Сейчас ты у меня поглядишь, подлая! Сейчас мы с барыней тебя на конюшню... Узнаешь, почём пуд лиха!
Бледную, чуть живую от страха, втащила она Настю к барыне и швырнула перед ней на пол.
— Вот, матушка-барыня! Чего только задумала смутьянка... Перерядилась, невесть куда собралась!
А барыня лишь глаза скосила на Настю, ничком лежавшую на полу, и тут же перевела взгляд на прислужницу.
— Наказала мужиков на Волгу послать?
Засуетилась Неонила Степановна:
— Да я, матушка-голубушка... Вот иду мимо девичьей, слышу...
Барыня приподнялась с кресел. В глазах теперь не скука, а гнев, ярость.
— Ты что, в своём уме? Не наказала ещё, чтобы мужиков за стерлядью послали? — И хлоп Неонилу Степановну сперва по одной щеке, потом по другой.
Та позеленела. Не от боли — от обиды. Её, можно сказать, старшую изо всей барской челяди, барынину советчицу, и по щекам... Срам какой!
Только с барыней шутки плохи, когда в гнев войдёт, и Неонила Степановна со всех ног метнулась из комнаты.
А барыня снова опустилась в кресла и теперь поглядела на Настю, сжавшуюся тёмным комочком у её ног. И вдруг спросила нехотя, беззлобно, вроде как бы любопытствуя со скуки:
— Бежать, что ли, надумала?
Настя подняла голову. Глаза её встретились с глазами барыни. Хоть знала она, что люта бывает на расправу Лизавета Перфильевна, сейчас почему-то не испугалась. И, покачав головой, тихо ответила:
— В мыслях такого не было...
И, может, потому, что смелые и ясные были у Насти глаза и бесхитростен был их взгляд, только барыню слова её не разгневали. Помолчав, она спросила:
— А вырядилась зачем?
Семь бед — один ответ. Настя, голосом еле слышным, ответила:
— Сказывают люди, будто у купцов Волковых представления... Поглядеть хотела...
