Нина Дашевская - Около музыки
Я не знал этих песен. Совсем. Только одну, «Yesterday», конечно, слышал, но слов не знал всё равно. А многие знали, и подпевали тоже. А Палпалыч сказал:
— Надо же, не думал, что ваше поколение поёт битлов!
— А что, вы думаете — наше поколение хуже вашего? — спросил Кирилл.
— Нет, не хуже, — ответил Палпалыч, — точно нет. Я, честно говоря, думал, вы тут трупами свалитесь, а вы! Знал бы — посложнее выбрал маршрут. И ты вот, битлов знаешь тоже, я-то думал, у вас совсем другая музыка…
— У нас разная, — ответил Кирилл. — вот, ещё такая есть, это мой друг написал.
И он стал тихо перебирать струны, а потом запел, почему-то на другом языке, совсем непонятно. И пел негромко, красиво. Естественно так, будто это его родной язык. Способный, значит.
— Хороший у тебя друг, — сказал Палпалыч, — а почему на французском?
— Потому что он француз, — засмеялся Кирилл.
— А про что это? — спросила Ольшанская.
— Про что могут петь французы, как ты думаешь? — опять засмеялся Кирилл. Мне почему-т показалось, что эта песня ему особенно дорога. И теперь он не хочет этого показать, смеётся, чтобы никто не понял.
А Сашка сказала:
— Давай ещё!
И Кирилл дал ещё, и были песни и на русском, но я всё равно их не знал. А многие знали, и подпевали, всё смелее. Мне казалось — зря. Лучше бы он один пел. Хотя Сашка, кто бы мог подумать — Сашка, она ещё и поёт! И хорошо, тоже очень чисто. Больше всего мне понравилось — про Дубровского. «Не плачь, Маша, я здесь, не плачь, солнце взойдет…»
А потом ещё — «Под небом голубым есть город золотой»… Это они пели только вдвоём, Кирилл с Сашкой. Какой голос у неё! Как вот… Травой пахнет. Эх, мне бы ещё научится так на гитаре!
А потом Кирилл вдруг потерял один аккорд, и несколько раз пытался попасть, и всё не подходило.
— Субдоминанту попробуй, — сказал я.
— Чего?
— Ну, си-бемоль, — объяснил я. Не зря же сольфеджио у нас. — Минорный. У тебя фа-минор же.
— О, круто, подходит! А ты играешь что ли, тоже?
— Не, — помотал я головой, — я только на пианино…
— А, — оживился Кирилл, — тогда иди, посмотри — вдруг там в кустах стоит белый рояль?
И все засмеялись. А нечего потому что было лезть со своей субдоминантой, тоже, умник.
И мне вдруг скучно стало с ними. Не то, что скучно — просто обидно, что все поют, вот, слуха нет — и ничего, поют! Орут просто, зато весело им, и они все вместе. А я нет. И чего мне слух этот? Слышу, а петь не могу. Как собака. И слов не знаю, и вообще… Вообще я какой-то не такой почему-то.
В общем, я взял свою миску и пошёл на берег её мыть. Ведь засохнет, и потом не отмоешь.
Заодно я прихватил и Санькину миску тоже. Она потом про неё вспомнит — а посуда чистая! Мелочь, а приятно, наверное. А мне всё равно, одну мыть или две.
Я спустился к берегу. Казалось, всего на несколько шагов отошёл — а ночь тут совсем другая. Такая… Ночная. Тихая. Я вдруг отчётливо понял, что мы тут одни. И что этот лес стоял тут задолго до нас, и ещё долго простоит… А мы тут — случайность.
Тьфу, какая же вода холодная. И не отмывает ничего, какие противные эти миски. Я потёр песком, вместе с илом, и комком травы. Вроде, лучше, но всё равно… Пальцы заледенели, и всё равно не отмывается… Фу, гадость какая оказалась, как же раньше посуду мыли — без горячей воды, без средства этого… И сейчас так моют, наверное, в некоторых местах, выходит, всё время из грязной едят, что ли… А над рекой небо. И тишина. Звенит. И голоса у костра не нарушают этой тишины, она сама по себе. Звёзды какие яркие, отражаются в воде.
Я пустил миски в воду, и просто смотрел, как они плавают. Тьфу, чёрт — всё таки оступился, по мокрой глине нога съехала в воду.
Пойду к костру сушить. Звезды какие красивые. И Большую Медведицу видно, и Малую. Малую редко так увидишь всю, она тусклая обычно.
Я вытер миски травой, а потом рукавом, и пошёл наверх. Захотелось в тепло, совсем заледенел.
А наверху было почему-то тихо. Только слышно, как костёр трещит. Сашка сидела, опустив голову. Кирилл держал обеими руками кружку, из неё валил пар. Греется. Устал, наверное, ещё бы, столько играть. И все молчали. Будто ждали чего.
А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела.
— Ой, то не вечер, то не вечер…
Я замер. Такой голос у неё. Таким поют не народные песни, таким — в немецком хоре мальчиков, хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой голос:
— Ой, мне малым-мало спалось…
И такой был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только что сдавал на сольфеджио эти шесть номеров, шесть русских песен. Такие дурацкие, казалось… Нотами пел, ну и словами тоже заставляли учить. Вот и выскочило само.
— Ой, малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось…
Никогда не думал. Никогда, что это может быть так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса.
Вот тебе и двухголосие.
— Ой, налетели ветры злые…
Я как будто только сейчас понял, о чём это. Что эта песня — ну… Ну, она как этот лес, как речка. Что вот — всегда была. Что раньше другие люди пели — когда не было ни телефонов, ни… Когда ещё посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана… А лес был, и речка. И ветры злые были тоже.
— Ой, пропадёт, он говорилТвоя буйна голова…
Песня кончилась. И долго ещё летел Сашкин голос, над землёй, над небом. Ну и мой тоже — где-то рядом. И все молчали. Только костёр трещал.
— Нифига себе, — сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках, и что у меня совершенно мокрая нога.
— Это такому теперь в музыкальных школах учат? — спросил Кирилл.
— Представляешь, — кивнул я.
— Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед её пел. А ещё чего, «степь да степь», может? — спросила меня Санька.
— Давай, — сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.
— Степь да степь кругом, путь далёк лежит…
Хорошо как. Хорошо петь вместе. И что такой голос у неё, точный. Интонационно. Легко вместе петь, просто… Ну, идеально с ней вместе петь, ни с кем ещё так не было. Точно выходит, интонационно. И кроме того, что очень точно… Кроме этого — есть что-то ещё. Не знаю, как сказать — затем ведь и музыка, что словами не скажешь.
Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно — откуда?… А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.
Как хорошо с Сашкой петь. И голос её — главный, она ведёт.
И вдруг я представил, как на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.
Передай жене,Что я в степи замёрз,А любовь своюЯ с собой унёс…
Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю, и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замёрз в степи, и всё.
И голос Сашкин, он такой… Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже.
Хотя чаю — тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове всё ямщик этот. Какая красивая песня всё-таки. Прямо как-то… В самую середину.
— Э, а про сгущёнку забыли! — Палпалыч искал что-то в мешке, и нашел сгущёнку. Открыли, налетели, и ложкой из банки — кто в чай, а кто прямо так. Я — прямо так, кончено. Вкусно как!
— Саньке слух от отца моего достался, — рассказывал Палпалыч, — а мне вот бог не дал. Слышу, а петь не могу — сам понимаю, что фальшиво очень. Вот и помалкиваю…
— Это значит, что слух у вас хороший как раз, — сказал я. — Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается — у них слух хороший. Это развивается, кстати — связки, голос…
— Да мне поздно уже развивать, — покачал головой Палпалыч.
— И ничего не поздно, — сказала Санька и почему-то надулась.
А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех. А потом Палпалыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повёл сам в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом — как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но всё равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.
Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то ещё, что у неё компас в голове — всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.
