Лев Разгон - Шестая станция
— Смотри и запоминай! Ты у меня будешь в радиокружке первый помощник и заместитель… А потом и сам станешь руководителем! Только, брат, для этого тебе еще надо научиться читать. Ну, да за зиму ты этому делу научишься, а весной мы будем мастерить не простой приемник, а настоящий супергетеродин, да еще ламповый… Во!
А когда все было готово, когда на столе стоял блестящий черный ящичек, поблескивая медными винтиками, шурупами, клеммами, эбонитовыми ручками, Миша надел Андрею на голову наушник и серьезно, без улыбки, сказал:
— Ну, Андрюха, готов твой первый приемник. И ты его должен первым опробовать. Делай, как я тебя учил. Вот этой ручкой крути вправо, а детектором ищи в кристалле самое чувствительное место…
И Андрей — один, сам по себе! — начал крутить ручку конденсатора, правой рукой тыкать проволочкой в кристалл детектора. И он услышал в наушнике потрескивание, шумы и всплески, а потом из этого странного и далекого шума выплыла плавная и грустная мелодия…
Андрей поднял к Мише счастливое свое лицо, и тогда в первый раз рассмеялась тихим и серебряным смехом Зоя Сергеевна…
— Вот, брат, как у нас!.. — Миша даже прищелкнул пальцами. — Только ты помни, что это все пустяки! Как научишься сам придумывать приемники — вот тогда да, станешь мастером! Ну, до этого еще далековато. Однако первый шаг сделан. Так как, Шаляпин, останешься здесь или же утекешь? Если останешься, пойдем дальше…
— Останусь… — тихо сказал Андрей, вслушиваясь в музыку, ожидая, что вот-вот вступит тот самый необыкновенный, за душу берущий голос…
Оно горит и ярко рдеет
Смерть комсомольца
— …А Цехновский был провокатором. Ну, это значит, что он передался дефензиве — у поляков так охранка называется, как у нас при царе жандармы… И стал передавать дефензиве все, что коммунисты и комсомольцы делают, где собираются, какие листовки печатают…
— А зачем он это делал?
Вожатый Миша Куканов посмотрел в ясные и встревоженные глаза Шурки Магницкого. Всегда этот Шурка задавал вопросы, на которые так трудно отвечать… Ну зачем рабочий парень — а этот Цехновский, видно, тоже был рабочим, — зачем он стал предавать товарищей, стал иудой, негодяем, зачем?
Мише трудно было ответить пионеру, ему это самому было непонятно…
— За деньги, наверно. Кто деньги любит, тот всегда готов стать предателем. Вот и Цехновский этот стал таким. И всех своих товарищей — комсомольцев, значит, — предал… А у революционеров есть свои законы. И по этим законам — предателю смерть! Собрались комсомольцы…
— В подполье?
— Ну где же!.. Конечно, в подполье. Собрались и вынесли решение: предателю Цехновскому — смерть! И поручили это сделать комсомольцу Ботвину.
— По жребию?
— Да уж не знаю, по жребию или как… В газете про это не написано. Ботвин, конечно, понимал, на что он идет. Жандармы своих в обиду-то не дают… Но ведь настоящий комсомолец — он жизни своей не жалеет ради революции… Посредине улицы, днем, Ботвин застрелил провокатора, как бешеную собаку застрелил… Его тут же жандармы схватили. И немедленно — военно-полевой суд… И приговорили к расстрелу… Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Дали нашему Ботвину один час, чтобы попрощаться с близкими…
— И со своими товарищами тоже?
— Так ведь они не могли с ним даже попрощаться — их всех сразу бы и схватили! Когда судили Ботвина, комсомольцы побежали на фабрики, кричат: «Идите все, нашего товарища убить хотят!» Рабочие работу бросили, приказчики из магазинов убежали, весь город опустел — все бегут к суду. Там тысячи людей собрались… А вокруг суда полиция, жандармы лошадьми людей давят… Все равно приговорили — расстрелять… Тогда народ к тюрьме кинулся.
А в тюрьму привели к Ботвину раввина — попа еврейского, значит. Ботвин его из камеры вытолкнул и говорит: «Религия существует для рабов, а я не раб!..» Попрощался с родными, с матерью… Ведут его на тюремный двор, а там столб вкопан, повозка стоит, а на повозке уже гроб приготовлен… Он идет и поет «Интернационал»… А во всех камерах заключенные бьют кулаками, мисками в двери, кричат: «Прощай, товарищ!» — и вместе с ним поют «Интернационал»… Подходит Ботвин к месту казни, осмотрелся и крикнул: «Долой буржуазию! Да здравствует революция! А за тюремной стеной стоят тысячи людей и вместе со всей тюрьмой поют «Интернационал». И слышат — залп!.
Тамарка Осипова подавилась коротким всхлипом… Стояла такая тишина, что было слышно шипенье, с каким сворачивались на костре листья свежих веток. Дым относило в сторону, и в призрачном свете костра Миша видел лица и глаза всех своих ребят.
За этот год Миша Куканов так близко узнал пионеров Волховского отряда, что теперь, глядя на них, застывших в оцепенении от его рассказа, он знал все, что каждый из них думает и переживает. Недоуменно-грустны глаза Шурки Магницкого. Он никогда не может смириться с плохим, страшным, ему обязательно надобно знать: почему люди так поступают. И Миша знает, что не один день Шурка будет ходить за ним и требовать ответа на мучающий ею вопрос: откуда берутся предатели?..
А Генка Ключников прикусил губу. Кулаки его сжаты, весь он подобрался. Он там — с польскими комсомольцами. У него не дрогнет рука застрелить предателя, он готов разделить судьбу Ботвина, он не признает такой половинчатости ни для себя, ни для других…
А Тамарка плачет вовсе не с того, что у нее, девчонки, глаза на мокром месте… Позавчера на военной игре она провалилась в яму и разбила себе колено до крови, а все же не пискнула даже — ведь была в разведке… И с разбитой коленкой доковыляла до штаба и передала донесение! А Ванька Силин слушает рассказ о геройской смерти комсомольца, как интересную сказку, и, кроме любопытства, ничего не видно на его круглом лице…
…С каким страхом десять месяцев назад шел Куканов вместе с секретарем ячейки Гришкой Баренцевым в пионерскую комнату! Как отбивался он, когда его, члена бюро ячейки, назначили вожатым отряда…
— Ребята! Как же я пионерам буду говорить, что пионеры не курят, когда я сам курящий?..
— Не будешь, значит, курить…
— Я ж не учитель, а слесарь! И я не знаю, что с пацанами, делать.
— Ты ж не отказывался, когда тебя в бюро выбирали! Значит, комсомольцами руководить можешь?
— Ну, могу…
— И пионерами, стало быть, сможешь! Требуй с них, помогай им, пусть комсомольцами вырастают. И, конечно, примером будь для них… А он, видишь ли, курящий!.. Хороши мы будем, если от такой малости отказаться не сумеем! Значит, голосуем…
После заседания Миша мрачно вытащил из кармана папиросу, размял ее и потянулся к Юре Кастрицыну за огоньком. Юрка захохотал на всю улицу. Куканов стиснул зубы, сломал папиросу, повернулся и пошел один. Через несколько шагов он остановился, вытащил только что начатую пачку «Дуката», скомкал ее и швырнул в снег. Назавтра все про всех знающая Ксения Кузнецова подошла в ячейке к Куканову и сладко пропела:
— Мишенька! Дай закурить. Мои кончились…
Но, поглядев в бешеные Мишины глаза, поперхнулась и замолкла.
— Ксюша! — сказал Варенцов тем скрипучим голосом, каким он говорил только в минуты большого раздражения. — А вот тебя мы не захотели назначить вожатой… И хорошая ты дивчина, а бузу трешь, как самая последняя балаболка… А ведь надо было бы назначить. Не ради пионеров, а ради тебя… Может, ты тогда бы и последила за своим язычком…
И вот Куканов вожатый… Младший братишка, Андрюшка, увидев на шее брата красный галстук, затанцевал по комнате с неистовым кряком:
— И я! И я! Я тоже буду пионером!..
Мать недоуменно-соболезнующе покачала головой, но, как всегда, промолчала.
А отец, такой обычно суровый и неразговорчивый, подошел, потрогал Мишин галстук и, неожиданно улыбнувшись, спросил:
— Так они тебя что, Михаил Петровичем звать станут? Или как?
— Зачем же Михаил Петровичем? Я для них не учитель, а товарищ. Ну, просто старший товарищ… Не зову же я тебя Петром Ивановичем!
— Ну, правильно, старший товарищ!.. Ты, между прочим, братеника младшего повоспитай. А то распустился совсем, думает, что теперь его сразу же в пионеры примут. Как же — брат вожатый! А для коммуниста нет ни братьев, ни сватьёв! И смотри, чтоб мне в своей ячейке за тебя не краснеть!
Теперь, когда уже столько месяцев прошло, Михаил спокойно и даже с удовольствием вспоминал, как он стал вожатым. А было немного горьковато… Вместо того чтобы после работы бежать в комсомольскую ячейку и там с наслаждением погружаться в дела, крик, споры, песни, шел в пионерскую комнату клуба. А она даже вход другой имела — со двора… И, толкуя с ребятами, Миша с невольной завистью вслушивался в веселые голоса за стенкой и различал в этом гомоне и заливистый смех Ксюши, и высокий голос Юрки Кастрицына, и басок Варенцова… И на комсомольских собраниях он был единственным в красном галстуке, и ребята на него оглядывались весело и уважительно. А когда в конце собрания они пели «Молодую гвардию», Миша — единственный — при словах «Мы подымаем знамя, товарищи, — сюда!» отдавал пионерский салют, как это положено у пионеров, когда они поют комсомольский гимн…
