Владислав Крапивин - Дагги-Тиц
Воскресенье, 19 августа…
Глава 1. Лёнчик Арцеулов
После лагеряСтарший отряд «Сталинской смены», в котором числился Лодька, иногда называли «Студентами». Его вожатый Николай Сергеич (а для своих — Коля или даже Никола) учился на третьем курсе пединститута и был одержим студенческой романтикой. Когда на первом сборе отряды выбирали для себя песни-гимны, Николай предложил старшим «Гимн студенческой молодежи». И даже спел без всякого музыкального сопровождения начальный куплет:
Песня студентов над миром несется,Руку даем мы друзьям молодым.Чистое небо и яркое солнцеДымом пожарищ затмить не дадим!..
Он объяснял, что скоро многие из старших пионеров станут студентами. Некоторые через три года, а есть и такие, кто в этом году — если после семилетки пойдут не в восьмой класс, а в техникумы…
Лодька после экзаменов тоже подумывал — не податься ли в техникум? А чего? Не маленький уже, свидетельство об окончании неполной средней школы — вот оно…
Лодька сказал про это маме. Она села к столу, подперла кулаком подбородок. Глянула на него, пряча встревоженность за чуть насмешливой грустью.
— Севка, давай откровенно. Посмотри на себя. Какой ты студент…
Лодька надулся и ответил, что дело не во внешности.
— А я не про внешность, а про «внутренность». У тебя же все мысли еще про футбол и про стрельбу из рогаток…
Лодька сказал, что не все. Потому что были еще мысли про любовь, про ненаписанную повесть, про загадки вселенной, про жизнь и смерть, про непонятность человеческих характеров, которые допускают измену. А что касается футболов и рогаток, то… да, было и такое, но…
— Одно другому не мешает, — сказал он.
— Может быть… — кивнула мама. — Но мы с папой так хотели, чтобы ты закончил десятилетку и пошел в вуз…
— Туда ведь можно и после техникума…
— Ну, допустим… А куда ты собрался нынче поступать? В педагогическое училище? Или в фельдшерско-акушерское, где Галя?
— Почему?! В машиностроительный!
— С твоими-то познаниями в математике… И у тебя что? Прорезалась склонность к машиностроению?
Мама, как всегда, была права. Не прорезалось у Лодьки склонности к машиностроению и вообще к инженерным профессиям. Просто хотелось разнообразия. И не очень-то тянуло обратно за школьную парту…. Но, с другой стороны, это какая волынка — опять готовиться, сидеть над учебниками, обмирать на вступительных экзаменах…
— Я подумаю, — солидно сказал он, чтобы не уступать сразу.
— Подумай, подумай… В лагере у тебя будет четыре недели, вернешься в конце июля, а экзамены в техникуме с августа. Успеешь, если решишь…
Но в лагере Лодька уже не думал о техникуме. И отрядное звание «студент» воспринимал, как веселое прозвище, не более… Впрочем, внутри отряда вращался он не часто, делами его занимался мало. Больше проводил время в Привозе, в компании Жоры, или носился с аппаратом по лагерю.
Кстати, Жора выполнил обещание, данное в начале смены: пожертвовал свой старенький «Комсомолец» для приза лучшему фотографу. И, конечно же, таковым единогласно признали Всеволода Глущенко. Никто даже не пикнул против. С таким вот трофеем и явился Лодька домой.
Мама вернулась из поездки на два дня раньше Лодьки. Загоревшая не меньше сына (хотя, казалось бы, на Севере не курорт). Ей удалось повидаться с мужем, и она говорила, что все не так уж плохо (она ожидала худшего). Скверно только, что опять затягивается пересмотр дела (а знающие люди даже посоветовали: лучше не ворошить, чтобы не сделать хуже, а терпеливо ждать конца срока). «Но папа сказал, что не будет опускать руки, потому что есть еще надежда», — сообщила мама Лодьке. Он приуныл: «Знаем мы эти надежды…» А чтобы утешиться, стал разбирать привезенные из лагеря снимки.
Рассматривал карточки и чувствовал, что скучает по лагерю. Кажется, это называется «ностальгия». Но печаль была не резкая, без горечи, а, скорее, сладковатая. И в памяти постоянно вертелась отрядная песня. Вот ведь странно: в лагере ему в сто раз больше нравились Жорины песни, а сейчас прилипла именно эта:
Воля друзей, верных друзей,Атомной бомбы и пушек сильней.Силой полна, дружбой сильна —К миру дорога у нас одна…
Лодька не вдумывался в плакатные слова, но мелодия никак не уходила из головы. И все время помнились освещенные вечерними лучами сосны.
Жаль, что все так быстро кончилось…
Разъезжались торопливо, прощались поспешно, хотелось домой. Никто не договорился даже повстречаться как-нибудь, вспомнить лагерные денечки. А теперь Лодька понимал: был бы рад любой встрече. Да вот пока не получалось…
Зато хорошая встреча получилась у него с Львом Семеновичем. Лодька притащил ему кучу своих снимков, похвастался аппаратом. Лев Семенович сказал, что «Комсомолец» — простая, но очень удобная камера и позволяет умеющему человеку делать прекрасные снимки. Сложность лишь в том, что для увеличения негативов форматом шесть на шесть нужен громоздкий и дорогой увеличитель.
— Знаю, большущий, как трактор. У нас в лагере был такой…
— У меня тоже имеется. Когда захочешь, приходи и печатай. Даже если меня не окажется дома…
Лодькины снимки он хвалил. И, судя по всему, не из вежливости, по правде. Особенно понравился ему кадр с Геночкой Брюквиным и Лёнчиком. «Рапорт опять не принят…»
— У тебя, друг мой, определенные репортерские задатки. Поймал момент…
Через несколько дней Лодька пошел на Стрелку, раздал там «футбольные» карточки ребятам. Только снимок, на котором Борька Аронский обалдело замер перед Стасиком Юрашкиным, он с собой не взял. Сперва хотел, а потом передумал. Показалось вдруг, что это будет, словно стреляешь в безоружного. И не Борьку жаль, а самому противно. Он засунул карточку в дальний ящик стола.
Впрочем, Борьки на Стрелке все равно не оказалось. И слава Богу…
Настроение на Стрелке было какое-то жидковатое, делать ничего не хотелось. Мячик гонять — народу мало, пойти купаться на Пески — лень топать по жаре. Сыграли в чику, Лодька выиграл у Синего три пятака, отдал их Славику Тминову, чтобы тот мог попытать счастья, а сам рассеяно зашагал… куда зашагал? Вот идиот-то! Ноги сами понесли на угол Челюскинцев и Хохрякова, к дому, где обитала Станислава Каневская.
Зачем?!
Судьба пожалела Всеволода Глущенко, остановила его неожиданной встречей.
— Лодик! Здравствуй…
— Лёнчик!
Тот появился на улице Дзержинского словно с лагерной линейки (видать, комариная пора в Тюмени кончилась). Правда, не было пионерского галстука, но по-прежнему блестел на матроске подаренный Лодькой значок.
— Куда топаешь? — спросил Лодька.
— Я хотел навестить ребят из нашего отряда, которые недалеко живут. Но никого нет дома…
— А ты сам-то где живешь?
— Вон там!
Оказалось — в деревянном одноэтажном доме с большущими окнами, на углу Дзержинского и Ленина. На таком знакомом для Лодьки месте, в квартале от Спасской церкви. Странно даже, что не встречались раньше. (А может и встречались, да большой Лодька не обращал внимания на незнакомого восьмилетнего пацаненка.)
— Значит, домой?
Лёнчик невесело кивнул.
— И что будешь делать дома?
Лёнчик вскинул темно-синие глаза.
— Понятия не имею, — сказал он с печальной честностью. — Так бы и сбежал обратно в лагерь…
— Ностальгия… — глубокомысленно заметил Лодька.
Лёнчик кивнул. Видимо, он знал это слово.
Лодька зачем-то подергал галстучек его матроски. Осторожно так. Лёнчик неуверенно улыбнулся. Тогда Лодька сказал:
— Лёнчик, пойдем купаться! На Пески…
Сам он в этом году выбил у мамы разрешение ходить на Туру и купаться, когда вздумается. Мама согласилась, хотя и с таким выражением лица, словно заранее видела сына посиневшим и бездыханным.
— Но только не в одиночку. Даешь слово?
Лодька дал.
И теперь он вовсе не нарушал это слово, потому что был не один.
Лёнчик просиял. И подскочил так, что успел подрыгать в воздухе ногами.
— Идём!
Но Лодьку сразу зацарапало опасение:
— А тебе не влетит, если узнают?.. Или… ты дома не скажешь?
— Скажу, конечно! Никто не заругает, если узнают, что я был с тобой! Мама говорит, что ты надежный человек!
— Откуда она это взяла?!
— А я рассказал ей про твое колдовство!
«Еще не легче!»
— Дернуло тебя за язык! Она, небось, подумала: обманул моего ребенка. В чем тут надежность-то?
— Ничего она не подумала! Она сказала… вот как сказала: «Он поддержал тебя в трудную минуту. На этого человека можно положиться, он твердый»…
