Роман Шмараков - Овидий в изгнании
Зима выплыла в коридор, унося ощущение праздника. «Минуту терпения», – сказала она себе. Одутловатая девочка с белым петухом в руках и мужчина в медном пожарном шлеме, терпеливо ждавшие своей очереди в коридоре, с интересом наблюдали за ее действиями. Через минуту к чиновнику вошел щегольски одетый землемер, его черные волосы украшал котелок, а на шее висел медальон с фотографией, на которой молодая женщина смотрела в камеру с неопределенной нежностью, позади нее ветер раскачивал качели, тень от качелей падала к женщине, а от женщины – к качелям. «За землей нужен глаз, – сказал он таможеннику. – Еще когда она была молода, жила с родителями и небо было принято у них женихом, уже тогда за ней нужен был глаз, из-за этого были неприятности. Я избавлю вас. Мне будет нужен телефон, чтобы вызвать помощников, но в целом я заранее уверен в результатах». Заглянули сычи и сказали: «Мы все-таки, извините, спросим еще раз насчет старушки. Точно не было?» Чиновник развел руками. «Никакого надзора за передвижениями, – заметили сычи. – Земля велика, а следить некому». «А кто же я?» – сурово спросил землемер. «Ты землемер», – помолчав, с уважением ответили сычи, глядя на его землемерскую наружность, и коллективно исчезли.
В коридоре Ясновид давился качелями, их стихийное движение выдавалось из него при ходьбе и наклонах, и неопределенная нежность еще не совсем выветрилась из его лица, когда они зашли к женщине, у которой стрижка под мальчика сменилась красивой стрижкой «каскад», и была она теперь не блондинка, а брюнетка. Да и хвост, пожалуй, стал немного длиннее и заканчивался курчавой виньеткой прямо у дверей. Но, в общем, это была все та же красивая и очень настойчивая женщина.
– Я понимаю, – сказала она, адресуясь к Ясновиду, а старушки как бы и не наблюдая, – что больше всего вам хотелось бы остаться со мной и никуда не идти. Но, уважая вашу мужскую тягу к независимости, я сохраню за вами видимость инициативы и оформлю ее как архаический тип состязания. Я вам загадаю загадку, а вы отгадаете. Если отгадаете, то как хотите. Если нет, то уж тогда как я хочу. Начали?
– Начали, – согласился Ясновид.
– Ну вот, скажем, – выбрала она из богатого, очевидно, репертуара. – Что такое: хитрый Митрий: умер, а поглядывает?
– Прежде всего, – веско сказал Ясновид, – я хотел бы выслушать ваш ответ. Чтобы не последовало недоразумений и попыток опротестовать результаты.
– Мой ответ, – сказала она, – это выковырянный из двери дверной глазок, и никакой другой ответ, который придет вам в голову, а из нее на язык, не будет правильным. А теперь я внимательно слушаю ваш ответ.
– Мой ответ, – решительно сказал Ясновид, – в том, что это шелудивый поросенок в Петровки замерз. Вот что такое хитрый Митрий: умер, а поглядывает.
– А вот и нет! – привскочила она. – Шелудивый поросенок в Петровки замерз – это в лучшем случае на нагнутую сосну и коза вскочит! В лучшем, повторяю! Но никак не хитрый Митрий: умер, а поглядывает!
– Мне странно, – сказал Ясновид, – встретиться с таким пониманием вещей в наше время и у столь эффектной женщины. Едва ли вы думаете, что чрезмерная осведомленность вредит женской красоте, и потому я напомню в общем виде суть дела. Традиционно выделяется царство крылатых «Кошку бьют, а невестке наветки дают», в котором судьба домашних зверей служит предупреждением для людей, способных его воспринять. Внутри этого царства выделяется, в частности, тип «Ешь собака собаку, а последняя удавись», относящийся к благодетельным ограничениям, налагаемым на личную свободу ради равновесия интересов. В этом типе находится отряд «Свинья чешется – к теплу», трактующий прогностические функции привычных пород, в котором выделяется подотряд «Шелудивый поросенок в Петровки замерз» с серией поправок к базовым материалам. Тут как частный случай инверсии природных симптомов и находит себе место хитрый Митрий: умер, а поглядывает, а что касается упомянутой вами на нагнутую сосну и козы вскочит, то она локализуется в классе «Не дай Бог мужику барство, а свинье рога», включающем сведения антиутопического и форс-мажорного плана.
– Милый, – прошептала она, – может, так останетесь?
– Сейчас не могу, – извинился Ясновид, пожалев страдающую женщину-львицу. – Может быть, в другой раз.
– А я тогда пирогов напеку, – оживилась она, глядя на него сияющими глазами в слезах. – С морковью. Брюсов любил. Вы любите как Брюсов?
– Как Брюсов я люблю, – согласился Ясновид, и они покинули таможню.
– Ясновид, – сказала старушка под шлагбаумом, – я тебе вторично предлагаю. Ты свободен. Никаких обязательств.
– Нет, – просто сказал он. – Не увиливай. Брак есть свободное согласие как минимум двух душ.
– Спасибо, – еще более просто сказала она.
Они прошли таможню и вторично углубились в неординарные края.
– Яблонька вон, – сказал Ясновид. – Когда мы ели-то в последний раз?
– Ну, дай Бог, в последний раз мы еще не ели, – отметила старушка, не свободная от суеверий своего века.
– Ну, это-то да, – третий раз за последнюю страницу согласился Ясновид, испытывая пресыщение от своей податливости. – Но в животе урчит, тем не менее. Пойдем, попросим. Колхозная, небось. Не откажет.
– Яблонька, яблонька! – хором сказали они. – Кудри твои шелковые! Дай яблочка отъесть, силы не стало!
– Ну, яблочек нету, конечно, – покряхтевши, сказала яблонька. – Во-первых, январь все-таки на дворе. Не лежкие они у меня. Я, кстати сказать, белый налив. Вот если б вам, к примеру, спрятаться надо было или еще чего – тут дело другое, это завсегда. А яблочек – нет, нету.
– Что за прелесть эти сказки, – злобно сказал Ясновид, исчерпавший способность соглашаться. – Того гляди язву подхватишь. А что-нибудь тут плодоносит в январе месяце?
– Эй, скитальцы! – закричала им вслед яблонька белый налив. – Вы, это, там печка будет, так если у ней соберетесь просить, то лучше не надо. Она буржуйка. У ней снега не допросишься.
– Спасибо тебе, яблонька, – этикетно сказала старушка. – Мы с тобой одной крови. Моя добыча – твоя добыча.
– Ну, это само собой, – пробормотала яблонька, погружаясь в зимнюю дремоту, и соки в ней остановились.
Печку они обошли, издалека завидев ее очертанья в стилистике венского модерна, и достигли до речки.
– Речка, речка, – сказали они ей, – струи твои медовые! У тебя поесть чего не найдется? Рыбки там или раков? Икры тоже можно.
– Вон островок, видите? – спросила речка, по местам затянутая черным льдом. – Это мужик подледным ловом занимался. Глянул в прорубь и познал себя. Так и не отпустило. Лед сошел, а он все тут. Быльем оброс, пешню повиликой затянуло. Там самый клев, со стороны авоськи, где конский щавель; хариус там на овода хорошо берет. Если дойдете, конечно.
Идти по тонкому льду не решились, простились с речкой, заключив с ней союз дружества, и вскоре на их горизонте нарисовался лес, прозрачно черневший один. «Давеча не было», – отметил Ясновид. «Ну, еще бы, – сказала старушка. – Это же наш». В самом деле, это был лес ног, воздвигнутый ею в ходе бегства. Они прошли вдоль опушки, тщетно ища грибов, и наконец углубились в загадочную чащу, где терпко и тревожно пахло дремучими ногами. Мимо прополз, сокращаясь и раздвигаясь, кольчатый носок с олимпийской символикой, предназначенной для устрашения экосистемы; хохлатый педикюр, приметивший его с вершины, налетел, закогтил, невзирая на страшно глядящие олимпийские кольца, и унес носок к заоблачным вершинам. «Какая богатая фауна, – отметил Ясновид, озираясь с интересом. – А калоши где? В спячке?» «Ясновидушка, я все придумала, – сказала вдруг старушка. – Ты как по плотницкому делу?» «Ну, табуретки строгал в школе. Столбы для княжеских шатров, было дело, обтесывал фигурно… мурзилками всякими… А что?» «Корабль надо сделать летучий. Улетим отсюда, иначе век будем на таможне об пол биться. Ты если за свои способности тревожишься, то не тревожься, – прибавила она, видя, как он тревожится за свои способности. – Корабль – это та же табуретка, в принципе. Только большая и инвертированная ножками вверх». Ясновид не был уверен, что такое описание летучего корабля отвечает предъявляемым к нему аэродинамическим требованиям, но понял, что другого корабля у него все равно не выйдет, и спросил: «А инструмент?». Она щелкнула пальцами и достала из воздуха свежеструганный ящик, в котором обнаружились два плотницких топора, японская рулетка, долото, ножовка, отвес, килограмм гвоздей (по полкило сотки и стодвадцатки), лобзик в подарочной упаковке, на которой была достоверно изображена доска горбыль, произносившая: «Лобзай меня, мне это надо», стамеска и рубанок с чернильной надписью: «Коли Чайкина. Кому шерхебель, а кому иди и покупай готовую мебель». «К вечеру бы успеть», – просительно сказала старушка. Ясновид повел плечом, символизируя невозможность прогнозов, крякнул, как глава и кормилец, и пошел валить ноги. Топором он подрубал кряжистые бедра, по-извозчичьи кричал «Па-берегись», старушка отскакивала, и очередная правая нога, трагически шелестя на верхах, с треском валилась, пластаясь гордой кроной по холодной земле. К полудню старушка собрала нехитрый обед, который он принял, со сдержанным удовлетворением оглядываясь на сколоченный корпус. Нарубивши молодняка, он складывал по пять ошкуренных ног веером, сплачивал гвоздями, и получалось маховое крыло. Крыльев он сделал четыре и нагелем закрепил на корпусе.
