Роман Шмараков - Овидий в изгнании
Он выходит и идет к соседу, Афанасию Степановичу. Тот служил счетоводом, но поскольку в тот день таинственная рука написала огнем на стене конторы пронзительные слова: «Удой, удой, накос, умолот», а председатель принял это на свой счет и спешно ушел в сарданапаловский запой, Афанасий Степанович раньше обычного свернул счетную деятельность и сидел дома с супругой, вкушая заслуженный покой за телевизором.
Подросток стучит в окно, призывая Афанасия Степановича, а те не слышат, увлеченные отечественным сериалом «Простые муки и нехитрые радости». Супруга пересказывает супругу пропущенную им серию (персонажи проходят перед ним чередой, клейменные в область бедра и лопатки тавром морального сознания), а заодно сообщает, как они на работе написали письмо в «Телепень», в рубрику «Зритель раздумал», что надо уже оставить Глашу Казарину с Таганским-Кольцевым на всю жизнь, пусть им будет хорошо вместе, они заслужили. Но тут, прерывая плодоносную тему, начинается шоу «Дети капитана Гранта».
– Сорок лет назад, – говорит ведущий, – один молодой тогда еще китаец обучался в Советском Союзе. Живя в Иваново, он познакомился с молодой еще ткачихой Тоней Ивановой. Между ними завязалась любовь. Юноша всячески уговаривал девушку уехать к нему на родину, где у его родителей в деревне был небольшой аптечный киоск, но она боялась оставить страну и бросить маму. Внезапно он был вынужден уехать, и она не сказала ему, что беременна.
– Сейчас сына ее покажут, – догадывается муж. – Или дочь. Нашли, интересно, китайца-то?
– У нас в студии внук Тони Ивановой…
– …внук даже…
– …пятнадцатилетний Павел Алефиренко из Ужгорода. Поди сюда, Паша.
– И не скажешь, что китаец, – отмечает жена. – Так, есть что-то немного калмыцкое в скулах.
– Ты же ведь никогда не видел своего дедушку, да?
Паша говорит, что да.
– Как ты думаешь, Паша, какой он?
Паша мнется и предполагает, что он, наверное, добрый.
– Нам, конечно, пришлось трудно, твоя бабушка, Антонина Порфирьевна, ничего о нем не помнила, помнила только, что он живет где-то на реке Янцзы. Паша! Как ты думаешь, мы могли бы найти твоего дедушку?
Паша оказывается в таких мыслях, что могли бы.
– Ты прав, Паша. Мы, – говорит ведущий далее в камеру, – проверили всех китайцев, живущих вдоль по реке Янцзы, и нашли твоего дедушку. В настоящее время он живет в Хабаровске, в камере предварительного заключения, за попытку незаконного пересечения российской границы через Большехехцирский заповедник. Нам удалось сделать съемку в Хабаровске, и сейчас, Паша, ты сможешь увидеть своего дедушку.
Большой экран в студии освещается, на нем вырисовывается за решеткой лицо старого китайца, изнуренного общением с российскими пограничниками и полозами Шренка в Большехехцирском заповеднике, его черты трясутся, он говорит что-то сокровенное: «Следуя природе, обретают понимание. Почему же не спросить о сущности? к чему сомневаться?» «Твой дедушка любит тебя, – с расстановкой говорит ведущий, – он счастлив тобой, и как только он доделает свои дела в Хабаровске, он тотчас приедет сюда повидаться». Паша сидит недвижно, и слезы беспрепятственно текут из его остекленелых глаз.
Жена тоже плачет.
– Возьмет его теперь к себе в Китай, – сквозь слезы говорит она. – Там сейчас все бурно развивается. Переключи на второй, там «Пляски параличных».
Афанасий Степанович переключает на второй, там показывают большую золотистую рыбу с перистыми плавниками, мягко плывущую вдоль экрана. «Разве “Пляски” уже кончились?» – с удивлением говорит жена. Рыба, словно в замедленном кино, поворачивается лицом в экран и смотрит на Афанасия Степановича своим золото-черным глазом. Он узнает ее, таких разводил его шурин в трехлитровой банке, со смехом пугая их толстым пальцем. Он хочет посмотреть на рыбу поближе и подходит к телевизору, сверху у нее, как и у всех пород, выведенных в бассейне, ракурс выгоднее. Ему вдруг не хватает воздуху, он судорожно сглатывает и окунается головой в телевизор. Там зеленые волокнистые сумерки и пахнет рассолом, его кресло отсюда видно искривленным по нескольким осям. Он делает спиральное движение и соскальзывает в телевизор, задрав ненужные более ноги. Ил со дна встает неслышными столбами навстречу его бурному погружению; минутно заслоняет свет над ним белесое чрево большой рыбы. Прасковья Степановна за стеклом, тронутым ряской, выглядит столь же выпукло-вогнутой, как кресло и ковер с разлатым оленем на стене. Она оказывается у телевизора и, подскочив с несвойственной ее возрасту резвостью, врезается в его мерцающую зыбь позолоченной блесной, и Афанасий Степанович несколько отплывает в сторону кинескопа, давая дорогу ее суматошным плесканьям. Прасковья Степановна больше размером, но Афанасий Степанович изящней, и у него прекрасный зефирный хвост, напоминающий шлейф, с радужными пятнами и глазками, как у редкостной бабочки. Виталик перестает стучать в окно, понимая, что в этом доме ничего не добьешься».
Тут в наступивших сумерках они заметили, как поблизости сквозь черные ветви неведомых деревьев трепетно засветилось окошко. Выйдя на свет, они с удивлением увидели будку со знакомым василиском, повернутым в геральдическое лево. Они заглянули в дверь, человек с горьковскими усами приветливо развернулся в их сторону, старушка тотчас захлопнула дверь. «Дела, – сказала она. – Похоже, в этих краях пространство одномерное. Как лист Мебиуса». «Это как понимать?» – спросил Ясновид. Она оторвала от подола полосу ткани, свернула и показала Ясновиду, взяв его за палец, как он, беспечно идя по дороге с геометрическими петушками, вдруг оказывается с их изнанки. «И что это значит?» – спросил он, оторвавшись от гулянья по подолу. «Заплутали мы». «Это, я так понимаю, та же опять таможня?» «Скорее это изнаночная сторона той таможни». «Что ж тут все не как у людей», – выразился Ясновид. «В чужой монастырь со своим уставом не ходят, – заметила она. – Терпимей надо быть к иным культурам». «Какие из этого практические выводы?» – нервно поинтересовался он. Старушка вздохнула. «Обратно таможню будем проходить, – сказала она. – Потерпи, родной». Она ударилась о крыльцо и обернулась русскою зимой, стукнула Ясновида лицом об стенку, и он встал трескучими морозами, от которых лампочка в коридоре потускла и поросла белыми папоротниковыми листьями. Старушка инсталлировала морозы и вошла в отапливаемое помещение. «А вот кто тут! – зазывно сказала она. – Это я к вам припожаловала, зимушка-зима! Заждались, заждались вы меня, родимые!» Она махнула правым рукавом, из него вылетели лихие тройки, будто только что с палехских шкатулок, с конями основных цветов, бьющими гремучим копытом, удалыми молодцами в ресторанных рубахах и разгоряченными невестами в ряснах и кокошниках на босу ногу. За ними следом трусили бурой массой волки-прихлебатели, которым периодически сковыривали из саней по невесте. Она махнула левым рукавом, из него высыпались проводы зимы, в ожидании которых скучали на неструганых столбах шедевры таксидермии, облитые соляркой; звучали жаркие поцелуи на морозе, морковь сочным теплым мазком торчала из обобщенно решенного объема снеговиков, гремели широкие масленицы с понедельничными расстегаями и субботними неохотными застегаями и перевязывались оберточной ленточкой русские розы, свежие в пыли снегов. «А вот у меня морозы трескучие! – сказала она и щедро дохнула ими, так что конфискованные обои в мелкий мышиный горошек съежились и затрещали на стенах. – Стар и млад веселья ждут! Где, яхонтовый, подписываться?» Чиновник зябко потерся. «Видите ли, мэм, – сказал он. – Мы, безусловно, рады вас видеть. В наше время антропогенных вторжений всякое непосредственное проявление природы вызывает горячий интерес. Но возникли некоторые нюансы. Три дня назад у нас проснулись все ежики. Им потно спать. Теперь им нечем заняться, они хрюкают под скамейками, а если по ним ударят ваши морозы… как это вы говорите… трескучие, есть основания считать, что до девяноста процентов их вымерзнет. Между тем ежики не только существенно обогащают мир красок, звуков и перемещений родной природы, но и являются важной частью ее оборотного капитала. Мы поставляем ежовьи шкурки ведущим производителям женских стелек, ежовье молоко лежит в основе нашего детского питания, приближаясь по жирности к китовьему, а костная мука из них является важным ингредиентом фарфора, придающим ему розовую прозрачность, а размещенным на нем пастушкам – реалистичные очертания. Как человек, пустивший корни, я хочу, чтоб корням не было неуютно. В следующем году, надеюсь, мы встретимся с вами в календарные сроки, где-то в последней декаде ноября, а сейчас, извините, ничего не могу для вас сделать». «Вот, значит, чего, – скучно сказала русская зима. – Оно конечно». Она начала сматывать в рукав разлетевшиеся по помещению гулянья и игрища. В дверь заглянули телескопические сычи. «Извините за вторжение, – вежливо сказали они. – Вы тут не видели такой старушки сухонькой и парня с мечом? Нет?» Чиновник сказал: нет. «Вы?» – строго обратились сычи к волкам, закатившимся под стол. «Мы-то что, – невнятно отвечали волки набитым невестами ртом. – Мы-то». «Вы?» – спросили сычи удалых парней. «Да мы разве чего? – согласно отвечали парни. – Ты только прикажи, милостивец наш!» Сычи глубоко вздохнули и исчезли из помещения. «А кстати, – негромко сказал чиновник, – раз уж тут было упомянуто. У вас, в самом деле, нет ли в инвентаре таких… подростков… с мечами? Сейчас на них спрос среди частных коллекционеров». «Нет», – сухо отвечала зима. «Это, знаете ли, определенное упущение… в репертуаре традиционных развлечений, кажется, должно быть…» «Вам как вдовцу…» «Почему я вдовец?» – удивился чиновник, но вдруг посерьезнел и принялся звонить домой.
