Николай Шундик - На Севере дальнем
— Кэукай, иди впереди, я пойду последней, — приказала Нина Ивановна. — У кого что-нибудь будет неладно, немедленно сообщайте.
Лыжники тронулись в путь. Теперь Кэукай шел уверенно, не бросаясь из стороны в сторону, следя за тем, чтобы снежные заструги были пересечены поперек. Уверенность его передавалась и другим лыжникам.
Когда они подходили к поселку, туман стал рассеиваться.
— Смотрите, огонь! — закричал кто-то из ребят.
Лыжники остановились. Прямо перед ними действительно, чуть-чуть колеблясь, горел огонь, похожий на костер.
— Это для нас зажгли большой факел, — объяснил Кэукай.
Сразу всем стало так весело, что идти молча уже никто не мог. Ребята громко переговаривались, шутили, смеялись, кто-то даже попытался запеть песню. В морозной тишине голоса их звучали гулко, уходили далеко.
— Поберегите горло! — предупредила Нина Ивановна, хотя ей тоже хотелось и шутить, и смеяться, и даже петь.
Разбуженные шумом приближающихся лыжников, в поселке громко завыли собаки.
— Гок! Гок! — закричал Эттай, воображая себя пастухом, а всех остальных ребят — стадом оленей.
— А ну, кто кого перегонит! — крикнула Нина Ивановна.
Не чувствуя усталости, ребята, как настоящие лыжники, до предела ускорили свой бег, вырываясь к финишу.
В СУДЬБЕ ТАВЫЛЯ — ПЕРЕМЕНА
Тавыль, положив на колени дощечку, которая служила ему столом, выполнял домашнее задание по арифметике. Временами он нет-нет да и поглядывал на отца, тяжело вздыхая.
Экэчо чувствовал, что на душе у Тавыля что-то неладное, но ему было сейчас не до него. Однако, поймав на себе странный взгляд сына, он не выдержал и спросил:
— Чего на меня так смотришь, как будто первый раз в жизни увидел?
Тавыль втянул голову в плечи и, чуть отодвинувшись от отца, спросил, в свою очередь:
— Зачем ты ездил на своих собаках в сторону приманок комсомольской бригады?
Экэчо от изумления открыл рот, хотел что-то сказать, но не нашелся.
— Да, да. Ты туда ездил, — чувствуя, что у него пересохло во рту, еле слышно промолвил Тавыль. — Я же знаю, что у твоей нарты разные полозья — один шире, другой уже...
«Разные полозья! Один шире, другой уже!» — пронеслось в голове Экэчо. Он глянул на сына, замахнулся алыком. Багровое пламя жирника замигало и едва не потухло. Но Экэчо тут же опустил руку, закурил трубку и как можно спокойнее сказал:
— Почему твоя нерпичья голова думает, что только у моей нарты могут быть разные полозья?
От этих слов Тавылю как-то вдруг стало легче, словно с его плеч свалился камень.
«Действительно, почему я решил, что только у отца может быть нарта с разными полозьями?» — мысленно спросил он себя. Мальчику очень не хотелось думать, что отец его может оказаться вором.
Слова Тавыля о нарте перепугали Экэчо:
«Если Тавыль заметил это, значит, и другие могли заметить. Ай-я-яй! Как глупый заяц, следы оставляю, для всех следы оставляю. Следователь снова приедет, о следах спрашивать будет, на нарту посмотрит...»
Выполнив домашнее задание, Тавыль ушел к друзьям. А Экэчо, взяв несколько свечей, вылез из полога в шатер яранги, втащил нарту и поспешно стал разбирать ее. Подогрев полоз на костре, он привычно укрепил его в деревянных тисках и принялся строгать рубанком. За этим занятием и застал его Тавыль. Исчезнувшее подозрение снова вспыхнуло в мальчике.
«Делает так, чтобы оба полоза одинаковыми были, — подумал он. — Значит, это все-таки он на приманки комсомольской бригады ездил».
— Чего так смотришь? Иди, помогать будешь, — как можно добродушнее сказал Экэчо и прошел мимо сына, чтобы прикрыть вход в ярангу от любопытных глаз.
— Помогать? Не буду помогать! Не буду, не буду помогать человеку, который... — Тавыль не мог выговорить страшного слова.
Экэчо изогнулся и хлестко, раз за разом, ударил сына ладонью по лицу.
Мальчик задохнулся от обиды и возмущения. Опрокидывая закопченные подпорки, он бросился к выходу.
— А ты подумал о том, что твой отец мог просто чинить нарту, а? — донесся до него голос Экэчо.
Тавыль на мгновение остановился. Еще раз маленькая надежда на то, что отец не такой уж подлый человек, снова вспыхнула в нем. Но лицо его горело от пощечин. Глотая слезы, Тавыль вбежал в дом Пети.
...В окружении товарищей Тавыль расплакался еще сильнее. Он ни о чем не рассказывал, но всем было ясно, что отец снова обидел его.
Как раз в это время в доме Пети был председатель колхоза Таграт. Наливая в его стакан чай, Виктор Сергеевич спросил:
— Послушай, председатель, как ты думаешь, можно ли дальше оставлять этого мальчика в яранге Экэчо?
Таграт отпил несколько глотков чаю, посмотрел на Тавыля, которого окружили школьники, и сказал:
— Много сделали люди нашего поселка, чтобы Экэчо пошел с нами одной дорогой. Все обиды ему простили. В колхоз приняли. Дом предлагали. Терпеливо в работу втягивали, как собаку плохую в хорошей упряжке ходить приучали. Ничего не выходит. Своей, какой-то чужой тропой идет Экэчо... Тавылю по тропе его идти, конечно, нельзя.
— Ты правильно рассудил, председатель, — согласился с Тагратом Виктор Сергеевич. — Долго я присматривался к Экэчо. Ждал, что наша жизнь рано или поздно изменит его, но этого не случилось. Видно, не всё мы знаем об Экэчо. Наверное, он намного хуже, чем думали мы. Иначе не смог бы он так долго держаться старой своей тропы, иначе обязательно пошел бы вместе с нами общей дорогой. Ясно для меня одно: боится Экэчо людей нашего поселка, нашего колхоза. А почему боится? Вот это надо понять... Не виноват ли он перед народом гораздо больше, чем думаем мы?..
— Да, ты правильно рассуждаешь, — согласился Таграт. — То, что сейчас Экэчо хочет казаться другим человеком, просто хитрость лисы. Но, как лиса ни бывает хитра, рано или поздно человек ее разгадает... А Тавылю с ним, правда, жить больше нельзя.
— Нет, нет, сына у него больше оставлять не следует, — поддержал Таграта Виктор Сергеевич. — Есть у меня план: пусть пока мальчик поживет в моей семье, а ты тем временем пошлешь кого-нибудь в Айгунскую тундру, — кажется, туда ушла мать Тавыля от своего мужа. Так вот, пригласи жену Экэчо сюда, дадим ей если не дом, то комнату, и пусть они с сыном живут тихо и мирно. А от Экэчо мы уж сумеем их защитить.
— Хорошо придумал, очень хорошо! — одобрил Таграт, с особенным удовольствием затягиваясь из трубки.
А Тавыль тем временем в кругу друзей повеселел и согласился пойти с ними погулять. Вечер был тихий, морозный. Высоко в небе загадочно перемигивались звезды.
И вдруг, словно выброшенная кем-то из-за горизонта, по небу стремительно развернулась разноцветная лента.
Верхний край ленты был ровный, нижний — изорванный, с мерцающими разноцветными нитями. Фиолетовые, синие, розовые, красные, зеленые, желтые огни переливались, потухали, зажигались снова. Порой лента раздваивалась, образуя два, три, а потом и до десятка ярусов. Закрутившись в гигантскую спираль, лента стремительно стала вращаться на одном месте и вскоре превратилась в огнедышащий столб, по которому пробегали светящиеся всеми цветами радуги поперечные лучи.
Так длилось минуту-другую, а затем столб стал выцветать, и вскоре на его месте остался лишь редкий серебристый туман, похожий на длинное прозрачное облачко. Небо стало сразу скучным, будничным. Не верилось, что всего минуту назад на нем был праздник красок.
Но вот в разных частях неба начали то вспыхивать, то гаснуть розовые пятна.
Пятна вырастали и наконец вылились в огромное огненное кольцо, опоясавшее небо почти у самого горизонта. Местами кольцо выцветало, совсем обрывалось, но затем снова смыкалось, мерцая многоцветными лучами.
Затаив дыхание друзья с восхищением наблюдали за причудливой игрой красок и света.
Долго любовались мальчики волшебной красотой северного сияния.
Но вот их позвали спать.
Тавыль ушел ночевать к Пете...
...Через несколько недель в поселок Рэн приехала мать Тавыля, пожилая женщина с худым задумчивым лицом. Ей дали комнату в доме отца Эттая и включили в колхозную бригаду женщин-швей, мастериц по пошивке меховой одежды.
А Тавыль избегал встречаться с отцом. Только с возвращением матери он по-настоящему понял, как далек от него отец.
И все же Тавыль не хотел верить, что его отец — вор. Слишком страшным позором считается воровство у его народа.
Не раз Тавыль тщательнейшим образом осматривал полозья нарт других охотников и радовался, если ему казалось, что у какой-нибудь нарты один полоз хоть немножко шире другого.
«Может, у кого-нибудь из комсомольской бригады тоже такая нарта? Может, отец просто в тот вечер копылья перетягивал?— думал Тавыль, стараясь заглушить в себе мучившее его подозрение. — А может, отец побоялся, как бы его зря не обвинили? Это же очень страшно, если тебе вдруг скажут: «Вор!»
