Владислав Крапивин - Наследники (Путь в архипелаге)
Зеленый шар
Бывают вялые, тусклые фотографии, на которых даже свежий снег выглядит серым.
Такой вот пепельной фотографией виделось Егору все, что было вокруг. Целый месяц. Тоскливые и бесконечные четыре недели. Хуже всего тогда было чувство непоправимости. Замораживающее, лишающее сил. И Егору самому казалось странным, что он движется, ест, ходит в школу, порой даже учит уроки. Он опять словно раздвоился — как в тот день, при первом понимании, какую кару ему готовит отец. Один Егор автоматически жил теперь нормальной жизнью, а второй замер в глухом отчаянии. В ощущении своей неискупимой вины.
…Это ощущение пришло не сразу. Первые дни была просто ярость. Беспомощная и неугасающая. Если бы можно было добраться до Копчика, до Хныка, до Чижа, он голыми руками растерзал бы их. С радостными слезами облегчения. Но эти три гада, подонка, фашиста сидели за крепкими решетками. Ждали, сволочи, следствия и суда. А что суд? Ну, посадят эту гниду Копчика на несколько лет. А Хныка и Чижа, может, и не посадят — они, мол, ничего не делали, только рядом стояли… Как бы ни случилось, а все трое будут ходить по земле, дышать, жить… А Венька…
Что будет с Венькой, никто не знал. Ни врачи, ни родители, ни Ваня.
…Когда Егор с вокзала прибежал к Ямщиковым, Ваня был дома один. Похудевший, молчаливый. Сумрачно и коротко рассказал, что третьего января Венька шел через пустырь у цирка, спешил на утренник второклассников, которым помогал ставить спектакль. И повстречал тех троих. Известно, что Копчик опять у него требовал деньги, а Венька сказал: «Ну-ка, отойди ты наконец с дороги». И тогда Копчик припадочно заверещал, выхватил похожий на шило самодельный кинжал и ткнул Веньку в сердце. До сердца, к счастью, «пика» не достала, но порвала какой-то сосуд, Венька потерял много крови. А кроме того, он застудил легкие, потому что долго лежал в снегу. Те трое сразу убежали, а увидели Веньку случайные прохожие…
На ослабевшего, обескровленного Веньку навалилось жестокое воспаление легких. Он только два раза приходил в сознание. Сказал про Копчика и спрашивал, не сорвался ли спектакль…
При последних словах Ваня крупно глотнул, загоняя внутрь слезы, и стал смотреть за окно. И вот тогда Егор понял, что хочет убить Копчика, Хныка и Чижа…
И потянулись безнадежные, бесцветные часы и дни. Один раз Егор решился и позвонил Ямщиковым. Ваня тихо сказал, что состояние у Веньки прежнее и мама дежурит в больнице. Потом, в первый день после каникул, Егор отыскал Ваню в школе и спросил:
— Вань… ну что?
— Все то же пока, — глядя в сторону ответил полушепотом Ваня. И вдруг попросил: — Ты меня пока не спрашивай. Если будет что-то новое, я сам скажу…
И вот тогда рухнуло на Егора тяжкое понимание: «Он же считает, что это я виноват!.. Все так считают!»
«А разве не так? Кто первый раз натравил на Веньку Копчика?»
«Я — не первый! Сперва они сцепились у цирковой кассы!»
«Там — случайно. А вязаться к Редактору Копчик стал после той драки, которая из-за тебя…»
Мысли эти стали неотступны. Даже во сне.
Впрочем, иногда сны приносили облегчение. Егор видел, что Венька приходит к нему здоровый, улыбающийся и объясняет, что ничего опасного с ним не было и что врачи держали его в больнице из-за глупой предосторожности. И что Егор во всем этом деле вот ни настолечко не виноват, потому что Венька стыкнулся не с Копчиком, а с какой-то незнакомой шпаной. И Егор слушал с нарастающим ликованием, и кругом почему-то был незнакомый город — белый и летний. Наверно, Севастополь… А потом Егор просыпался…
В классе о случае с Редактором говорили мало. А при Егоре Петрове замолкали совсем. Смотрели на него серьезно, задумчиво даже как-то, но старались не встречаться глазами. Егор воспринимал это как должное. Все, конечно, понимали, какая доля его вины в несчастье с Ямщиковым. Егор не услышал ни полслова упрека, но все держались подальше… Да не все ли равно? Страшнее того, что сам Егор испытывал и понимал, ничего быть не могло…
Хотя нет, могло. И было. Страх за Веньку. Мысль о том, что Веньки Ямщикова, Редактора, вот-вот совсем не станет на свете. И что никогда нельзя будет с ним ни о чем поговорить и даже просто переглянуться. И никогда Венька не обернется с быстрой улыбкой, как тот горнист на крыльце…
Впрочем, все это — страх, предчувствие неотвратимой беды, свинцовая вина — перемешивалось в душе Егора. Не разобраться, не освободиться, не вздохнуть…
И ни одному человеку ни о чем не расскажешь. Некому.
Михаилу звонить он боялся. Тот сразу начнет расспрашивать: как и что?.. А может, не начнет. Может, наоборот, станет молчать с пониманием и тяжким осуждением. Или спросит в упор: «А как ты будешь жить, если Венька Ямщиков умрет?»
«А я не буду!» — вдруг понял Егор.
В самом деле! Есть способы, когда это быстро и не больно. Еще Боба Шкип рассказывал. И если Веньки не станет, Егор такой способ вспомнит. Обидно, конечно, когда в жизни появилось что-то хорошее: паруса, Михаил, дом в Среднекамске… Обидно, что не будет найдена кургановская рукопись. Но если Венька умрет, остальное все равно не имеет значения. И тогда…
По крайней мере, это будет справедливо. Будет искупление.
Егор думал о таком выходе без страха, почти что с облегчением. Даже с оттенком тайной гордости. И несколько дней жил в состоянии грустной успокоенности.
Потом позвонил Михаил.
Оказалось, что он звонил и раньше, несколько раз, но не мог застать Егора. А мать про эти звонки ничего не говорила.
— Это и понятно, — вздохнул Михаил. — Ей теперь не до наших с тобой дел, все за отца переживает. У него-то что?
— У кого? — недоуменно сказал Егор.
— У отца… У Виктора Романовича?
— А что у него?
— Ну… неприятности крупные, говорят…
— Понятия не имею… — До отцовских ли неприятностей Егору было?
Михаил не пожалел его, сказал раздраженно:
— Я смотрю, ты и в несчастьях своих ухитряешься оставаться эгоистом.
У Егора не хватило сил разозлиться. Он ответил устало:
— Нет. Эгоисты думают о себе, а я о Веньке.
Тогда Михаил тихо спросил:
— Что?.. Так плохо?
— Я даже не знаю толком… Ванька, брат его, молчит…
Он вспомнил, как все эти дни Ваня при случайных (будто бы случайных!) встречах отводил глаза и пожимал плечами. Или чуть заметно покачивал головой. Он был сейчас подросший, тонкошеий, как Венька, бессловесный. И с таким лицом, словно его только что умыли после горького плача.
…Михаил сказал:
— Я не про Веньку. Про него я все знаю. Я про тебя…
— Что?
— Так плохо?
Тогда у Егора вырвалось:
— Да… Да!
— Егорушка… Только не наделай каких-нибудь глупостей.
Всхлипнув, он огрызнулся:
— Каких?
— Ты знаешь каких… Головачев ничего не решил… своим поступком.
— Откуда ты все знаешь? — без досады, просто с отчаянной усталостью сказал Егор.
— Про Головачева? Или… про тебя?
— Про меня…
— Потому что сам пережил такое… Егор, смертью ничего не искупишь, это пустая затея. Что-то исправить можно, только если живешь.
— А если… нельзя?
— Это решить можно только тогда, когда жив и голова в порядке. А помирать надо не так…
— Ну-ну… — В Егоре шевельнулись остатки прежней готовности к спору. — Конечно, лучше, как Алабышев.
Михаил не отозвался на его беспомощную иронию. Сказал как про обыкновенное:
— Можно и проще. Как твой дед под Севастополем. Или твой отец… Анатолий Нечаев. Главное, чтобы не сдаваться.
«Значит… и как Венька!» — ахнул про себя Егор. И все вернулось на свои места. И отчаяние, и тоска.
Но Михаил словно протянул ему соломинку:
— В конце концов, почему ты решил, что Ямщиков безнадежен? Врачи же надеются. Я звонил, разговаривал…
— Да?!
…С той минуты он стал жить надеждой. Когда бесполезно мужество поступков, должно оставаться в человеке мужество надежды… Жить spe fretus. Опираясь на надежду… Так вроде бы писал в своей повести Наклонов… Или не в своей? Теперь все равно. Теперь ничего не важно, только бы Венька жил. Только бы сопротивлялся гибели.
По ночам, когда стихали на кухне тревожные, негромкие разговоры матери и отца, когда умолкал за окнами город, Егор лежал с открытыми глазами. Смотрел на светлую точку в зеркально-зеленом шаре. И молился.
Егор никогда не задумывался о Боге и никогда в него не верил. И все его познания о религии сводились к двум фразам из Библии: одну он слышал от Курбаши, а о второй шел спор в классе, когда Венька сцепился с Розой. Но Венька тоже, наверно, не верил в Бога. Ему главнее всего была истина. Бог тут был ни при чем, и он, разумеется, не мог сейчас помочь Веньке, потому что не существовал. И лучшим доказательством, что его нет, было то, что Копчик ранил Веньку. Какое божество это допустило бы? За что?
