Эрвин Штриттматтер - Тинко
Но все время сидеть за работой никто не может. Даже пионеры. Зимой после обеда скоро темнеет, а им ведь нужно побегать на коньках по замерзшему пруду или просто покататься на сколзанке, да еще успеть сыграть в «разбойников», а то как бы ноги не одеревенели. А в Андреев день, нарядившись в Рупрехтов, нужно побывать в крестьянских домах и всех опросить, знают ли дети молитвы.
— Пуговка, ты сегодня вечером будешь рядиться в Рупрехта?
— Мне некогда.
— Тебе небось нельзя. Запрещено, да?
— Ничего не запрещено.
Большой Шурихт метко плюет в телеграфный столб и заявляет:
— Партия запрещает.
— Кто это сказал?
— Белый Клаушке.
Пуговка горячится, размахивая руками:
— Партия ничего не запрещает! Она переделывает людей.
— Что твой отец говорит, то ты за ним и болтаешь. Тоже мне, мудрец азиатский! Вот я тебе сейчас палец откушу, чтобы ты им больше не размахивал! А если не запрещено, так чего же ты не хочешь с нами в Рупрехтов рядиться?
Хорошо, Пуговка докажет, что не запрещено. Но сначала всем вместе надо написать письмо. Что за письмо? Письмо польским пионерам. Решено! Пусть это письмо будет рождественским сюрпризом учителю Керну.
Быстрая, всегда ласковая матушка Вунш никак не натопит свою кухню: то и дело открывается дверь. С узелками под мышкой у Пуговки собираются пионеры. Девочки без узелков. Им нельзя рядиться в Рупрехтов, потому что девчонкам всегда страшно, когда темно, и они визжат. Их даже самые маленькие дети не боятся.
Матушка Вунш греет кофе для всей болтливой оравы.
— Пейте, а то вон носы посинели на морозе! — говорит она и вынимает из кухонного стола все чашки, какие есть в доме.
— Тише вы!.. Как же мы начнем? — кричит Пуговка. Он устроился со всеми письменными принадлежностями за кухонным столом.
— Да чего там, — говорит большой Шурихт. — Начнем, как все письма начинаются: «Глубокоуважаемые польские пионеры».
— Так пионерам не пишут, — заявляет Инге Кальдауне, прихлебывая горячий кофе.
— Все-то ты знаешь! Пишите что хотите! Они все равно не поймут, раз вы не по-польски пишете.
— Да им переведут! — отвечает Пуговка. Нахмурив лоб, он ковыряет пером в чернильнице.
— Ты точно знаешь? А то, может, мы тут зря стараемся? — Большой Шурихт примеряет старую шляпу, которую он только что вытащил из-за пазухи.
— Тебе, большой Шурихт, просто лень нам помогать!
— Ишь ты, догадливый какой! Я не такой ученый, как вы тут все. Я вот лучше почтовую марку куплю. На марку-то я, вырядившись Рупрехтом, всегда заработаю. — Большой Шурихт сразу же вскакивает и подходит к дверям.
— Ты куда собрался? Надо ведь сперва письмо написать.
— Бороду забыл. Но почтовую марку я куплю, раз сказал.
Слышно, как большой Шурихт, стуча башмаками, спускается по лестнице.
Оставшиеся рассаживаются: кто на табуретках, кто на ящике для дров, кто на скамеечке. Маленький Кубашк залезает на подоконник. Длинная Лене Ламперт греет ноги у плиты. Все тяжело дышат и напряженно думают. Постепенно вырастает письмо.
«Дорогие польские пионеры!
Мы тут сидим все на кухне и пишем вам письмо. Мы только первый год как начали проводить работу на благо нашей родины. Учитель Керн, наш классный руководитель, ничего и не подозревает об этом. Мы решили написать вам без него, потому как нам хочется сделать ему сюрприз к рождеству. Если хотите, можете обмениваться с нами опытом. Пожалуйста! Это нам ничего не стоит! Вы небось уж много лет занимаетесь пионерской работой, а нам, если говорить самокритично, похвастаться пока нечем. Мы хотели бы узнать, как у вас насчет пионерской формы…»
Стефани поднимает руку:
— А зачем нам писать, что мы сидим на кухне?
Пуговка перечитывает первую строку:
— Уютнее как-то получается. Можно и вычеркнуть, если хотите.
Маленькому Кубашку хочется написать, что учитель Керн очень хороший пионервожатый. У ребят целый ворох предложений. Пуговка откладывает первое письмо, которое уже не годится, и берет новый лист бумаги. Матушка Вунш помогает нам советами и следит, чтобы не было ошибок. Теперь-то у нас получится настоящее письмо: его не стыдно будет показать пионерам всего мира. Стефани переписывает: у нее самый хороший почерк. А то письмо, которое сперва написал Пуговка, мы положим на стол учителю Керну. Это и будет наш сюрприз ему к рождеству.
Пуговка торжественно проводит языком по краю конверта, а ребята уже начинают переодеваться. Большой Шурихт притащил столько пакли, что ее хватит на десять бород. С помощью матушки Вунш мальчишки превращаются в чучела. Девчонки визжат и, громко топая, сбегают по лестнице.
— А я и не подумаю спрашивать у малышей, знают они молитву или нет! — заявляет Пуговка, подводя себе брови сажей. — Сам-то я не знаю и не молюсь!
Большой Шурихт никогда не теряется:
— Главное тут — отлупцевать их как следует, если они не знают молитвы или начнут заикаться.
Фриц Кимпель сидит дома и тоже наряжается Рупрехтом. Фрица все боятся. С тех пор как он меня гусеничными деньгами так сильно зашиб, никто с ним играть не хочет. Говорят, он один бродит по лесу и построил там шалаш. У Фимпеля-Тилимпеля он тоже бывает. Дает ему на водку и заставляет подражать разным птицам.
Фриц Кимпель намазывает себе лицо гуммиарабиком. Потом берет паклю и приклеивает. Только рот да зубы у него не волосатые. Он совсем как обезьяна. Фриц напяливает на себя свадебные штаны Лысого черта, а залатанную куртку старого Густава надевает задом наперед. На голову он натягивает старый чулок, а сверху надевает еще отцовскую черную шляпу, в которой тот в церковь ходит. Лысый черт, увидев своего сына на диване в таком наряде, бросается к дверям и кричит: «Караул!» Фриц громко смеется. По голосу Лысый черт узнает его и снова подходит к дивану:
— Ты что, думаешь, я тебя не узнал? Ах ты, разбойник этакий! По голосу я тебя сразу узнал.
Фриц ухмыляется во весь рот. Губы его, словно кровавый рубец, сверкают на волосатом лице.
— Ты что, сынок, решил Шепелявую попугать?
— Сегодня Андреев день.
— А-а-а! Андреев день! Так, так! Что же ты тогда дома торчишь? С внуком Краске ты еще в ссоре? Или как?
— Не буду я с ним больше играть — рохля он! Чуть его стукнешь, он сразу падает.
— А ты возьми себе в приятели сына Кубашка.
— Да он совсем маленький.
— С внуком Краске вы так и не подрались как следует? Это здорово помогает.
— Да он не дается.
— Надо заставить… Хорошо, я поговорю со стариком… С Краске я поговорю. Ступай теперь, играй. Оно полезно. Побегай вволю, сынок.
— Я как сумасшедший буду носиться.
Лысый черт приносит книгу, в которой батраки расписываются в получке, и бутылку водки. Выпив три рюмки, он просматривает расписки. Что-то больно часто молодые батраки меняются. Батрачки тоже не задерживаются. Проработают четыре недели — и со двора.
— В мое-то времечко… четыре недели… — бормочет Лысый черт.
Но, подсчитав все, он решает, что ему это выгодно. Раньше в зимние месяцы приходилось куда больше выплачивать. Работники деньги-то загребали, а много ли они работали? А теперь он новых людей к зиме не нанимает. С той работой, что остается, справляются и старые работники. Ему от этого одна экономия.
«Сами знаете, молодых работников сейчас не найти. Нет их. Все на стекольном заводе. А там их только портят», — отвечает он, когда кто-нибудь начинает ворчать.
За дверью что-то шуршит. Из людской доносится визг батрачек. Лысый черт прислушивается. Что там такое? Неужто хорек в дом забрался? Нет, это не хорек. Это Рупрехты пришли. Вон они хлещут по дверям своими розгами. Против них Лысый черт ничего не имеет. Молодежь должна резвиться. Зима-то длинная, дни короткие. Нельзя же сидеть все время за гроссбухом и считать…
— Заходите, заходите, Рупрехты!
Рупрехты уже давно тут. Они не стали дожидаться, пока Лысый черт милостиво пригласит их, и рыскают по всем комнатам, ищут маленьких детей.
— Знают ваши дети молитвы? — спрашивают они. Залезают под диван, открывают буфет, перевертывают все в гостиной и то и дело повторяют: «Знают ли дети молитвы?»
Рупрехты хорошо знают, что дети боятся розог и прячутся, когда не знают молитвы или не хотят ее сказать.
— Да нет! Да что вы, тут нет детей! — уговаривает их Лысый черт.
Напрасно он пытается обнаружить среди ряженых своего Фрица. Рупрехты потряхивают мешками и копилками. За свои хлопоты они берут плату. Пастор ведь тоже даром ничего не делает. Неужто Рупрехтам трудиться ни за что ни про что?
Большой Шурихт вымазал себе лицо сажей, а сверху привязал бороду из пакли. Он так вращает глазами, что только белки сверкают. Гремя копилкой, он прыгает вокруг Лысого черта.
— Эй ты, черный Рупрехт! Не выпьешь ли водочки?
