Эрвин Штриттматтер - Тинко
— Ступай, ступай, нечего тебе тут! — говорит бургомистр и нетерпеливо топает ногой. — Фокусы свои можешь и на ходу показывать.
Косо взглянув на бургомистра, Фимпель-Тилимпель отвечает ему присказкой:
Вверху начальник званый,Внизу плывут чурбаны, —
вытаскивает из кармана свой кларнет и изо всех сил дует в него, пританцовывая впереди молодых.
Наш солдат пожимает плечами и поглядывает на Пауле Вунша, а Пауле Вунш, качая головой, глядит на бургомистра.
— Что это он играет? Я ведь знаю эту песенку.
Склонив голову, наш солдат прислушивается.
— Да что ему играть? Лирум-ларум… как всегда.
— «Под кустом боярышника нищий свадьбу справлял», — говорит фрау Клари.
— Какой еще нищий? — возмущается Пауле Вунш.
— Это Фимпель так играет.
— Ты точно знаешь?
— А ты сам не слышишь разве?
— Чтоб мне лопнуть, если все это не подстроено, — бормочет себе под нос бургомистр Кальдауне.
— Надо пригласить его. После третьего стакана водки он во всем признается и скажет, кто его подослал.
— Охота своими деньгами ему глотку прополаскивать! Я и бесплатно все выведаю.
Бургомистр Кальдауне нагоняет Фимпеля-Тилимпеля, вынимает из кармана двадцатимарковую бумажку и перекладывает ее из руки в руку. Наши сборщики выскакивают вперед. Они, наверно, решили, что бургомистр передумал и все двадцать марок перепадут им. Но Кальдауне, отмахнувшись от ребят, подталкивает Фимпеля-Тилимпеля. У того глаза чуть не вылезли — так он дует в кларнет. Но при виде денег Фимпель так и застывает от жадности. Из кларнета вырывается еще какой-то жалкий, квакающий звук, и Фимпель-Тилимпель отрывает ото рта свою дудку, будто черенок от спелой груши.
— Сколько тебе заплатить, чтобы ты сыграл нам на лапландском рояле? — тихо спрашивает Кальдауне.
Но у Фимпеля-Тилимпеля нет лапландского рояля. Здесь имеются только немецкие инструменты. А у лапландских — у них клавиши не так расставлены.
— Хорошо, тогда сыграй нам на цитре.
Цитры у Фимпеля-Тилимпеля тоже нет.
— Что ж у тебя есть?
У Фимпеля-Тилимпеля есть контрабас, скрипка и труба. Все это лежит у него дома. Бургомистр Кальдауне долго раздумывает, прежде чем решить вопрос, какой инструмент заказать. До замка остается уже немного. Вот поезжане подошли к домам новоселов. Те машут из окон или приветствуют свадьбу, стоя в воротах. Кое-кто преподносит молодым букеты астр, выдержавших первые морозы. Нашего солдата словно подменили, словно он после долгого путешествия по холодным странам снова вернулся в теплые родные края.
Бургомистр наконец решился:
— Стало быть, сколько тебе заплатить, чтобы ты сыграл нам на контрабасе?
Поросячьи глазки Фимпеля так и стреляют в сторону дома Лысого черта.
— Там собака зарыта? — тихо спрашивает его бургомистр.
Фимпель незаметно кивает.
— Так сколько, Фимпель-Тилимпель?
— Восемь.
— Восемь марок?
Десять марок за тобой,Или я забью отбой.
— Перестань паясничать, с тобой говорит твой бургомистр! Восемь марок получишь — и все!
— Не буду я играть вам на контрабасе.
— Почему? Нет-нет, давай на контрабасе.
Выясняется, что у фимпельского контрабаса не хватает струн, но Фимпель готов принести скрипку.
— Не надо нам скрипки!
Бургомистр Кальдауне хорошо знает, что ему надо. Придется Фимпелю-Тилимпелю сбегать сперва в Зандберге и купить там недостающие струны.
— Да-да, сбегай!.. Что? Денег нет?.. Дай мне две марки на струны. Я завтра тебе верну! — кричит Кальдауне фрау Клари, которая как раз дошла вместе с нашим солдатом до ворот замка.
Фимпель-Тилимпель получает деньги на струны. Вряд ли он с ними доберется до Зандберге: ему ведь туда мимо трактира идти.
— Ты смотри без контрабаса не показывайся! — кричит ему вслед бургомистр.
Фимпель-Тилимпель не отвечает: он понял, что его перехитрили.
Из окна выглядывает разряженная к свадьбе Стефани.
— Тащи нам кусок пирога! — требует большой Шурихт.
Стефани поправляет свою наколку и исчезает. Скоро она выносит нам тарелку с кусками пирога.
— У нас простой пирог, — говорит она, как бы извиняясь.
— Ну, господи благослови! — вздыхает большой Шурихт и тут же начинает уплетать пирог.
Я ухожу. Не надо мне никакого пирога! Нет моих сил больше праздновать эту свадьбу! А интересно, что они сделали с моим свадебным костюмом?
…Старожилы забираются в дома. Свиньи заколоты, зерно в амбаре, овощи в подполе. Начинается домоседская жизнь возле печки. Правда, скотина и зимой требует корма, но это уже бабье дело. Скотину кормят бабы. А на что они иначе, бабы-то? Мужики всю весну, лето и осень трудились в поте лица. Теперь, не зная ни тревог, ни забот, они дожидаются рождения маленького Христа, рождения спасителя.
Новоселы вот холода не испугались, их в дом не загонишь. Они ставят заборы, строят сараи для всякой утвари, мастерят курятники с большими окнами, где куры, даже когда мороз, смогут копаться в земле. Кое-кто из них нанимается на стекольный завод, чтобы заработать немного денег. Надо ведь купить жене пальто, туфли, занавески на окна, да и нехорошо, когда ребята на рождество поют о разверстых вратах, стоя перед пустым столом.
Новоселы теперь больше не голодают, но зато у их кошельков животы пустые. Ведь в новом хозяйстве всегда деньги нужны.
Пионеры сдержали слово, которое они дали учителю Керну. Они прилежно трудятся, стараясь оправдать надежды человечества. Большой Шурихт уже вырезал шесть деревянных лошадок. Класс после обеда превращается то в фабрику игрушек, то в театральную сцену. Девочки и мальчики, присев где попало, зажимают уши и декламируют: это они разучивают роли к рождественскому представлению.
— Пора бы нам получить свою пионерскую комнату, — замечает учитель Керн.
Он теперь не такой бледный и рассеянный, как тогда, осенью. Он уже сдал свой последний экзамен. Пусть кто-нибудь придет и скажет, что он раньше был пекарем! «Действительно, я был пекарем, — ответит он. — Но теперь я учитель. Я как следует подучился. Новая профессия мне не даром досталась». Учитель Керн теперь весь напичкан книгами.
— Пионерскую комнату? — переспрашивает большой Шурихт. — Нашу собственную, только для нас?
— Для всех детей. Для всех пионеров и для тех, кто ими хочет стать, — отвечает учитель Керн, лукаво улыбаясь.
— Вот здорово! — И большой Шурихт вытирает нос рукавом. Он как раз вырезает уши очередной лошадки. — Может, нам пастор отдаст общинный зал?
— Нет, его фисгармония не выносит пионерских песен.
— Да ну ее, старую маслобойку!
Поздней осенью две семьи новоселов переехали в свои новые дома. Так как больше в Мэрцбах никто не приезжал, то в одну освободившуюся квартиру переберутся Вурмы. А Вурм тем временем уже заработал себе на стекольной фабрике на новую мебель. Ту большую комнату, где он раньше жил, получат Бограцки. Значит, одним скандалом в деревне будет меньше. Во второй квартире одну комнату получит фрау Клари.
— А что, разве у фрау Клари скоро ребенок родится?
— Нет, это комната для Стефани. У нее будет своя кровать и своя комната.
— У нее теперь очень много громору, — говорит маленький Кубашк и морщит нос.
— А что это такое?
— Это я в книжке прочитал. Так говорят, когда кто-нибудь нос задирает, будто это и не нос вовсе, а громоотвод.
— Не тронь Стефани! — заявляет большой Шурихт и вращает глазами. — Она хорошая. Она хоть и паинька, а не ябедничает и списывать позволяет. Она почти совсем как парень.
— А я знаю! — говорит Инге Кальдауне, которая клеит звезду для елки. — Вторую комнату в освободившейся квартире отдадут пионерам.
Учитель Керн кивает и заколачивает гвоздь в кулису для деревенского спектакля. Секрет его раскрыт.
— Вот весной у нас пойдут дела! У пионерской семьи будет своя собственная квартира!
Большой Шурихт, шлифуя очередную лошадку наждачной бумагой, напевает:
— Тирим-бим-бом, тирим-бим-би! А я хочу, чтобы у нас диван в ней стоял.
— Будет тебе диван! — язвит Инге Кальдауне. — Мы вот повалим тебя на него, стащим башмаки и нальем тебе кофейной гущи прямо в рот!
Но все время сидеть за работой никто не может. Даже пионеры. Зимой после обеда скоро темнеет, а им ведь нужно побегать на коньках по замерзшему пруду или просто покататься на сколзанке, да еще успеть сыграть в «разбойников», а то как бы ноги не одеревенели. А в Андреев день, нарядившись в Рупрехтов, нужно побывать в крестьянских домах и всех опросить, знают ли дети молитвы.
— Пуговка, ты сегодня вечером будешь рядиться в Рупрехта?
— Мне некогда.
— Тебе небось нельзя. Запрещено, да?
— Ничего не запрещено.
