Виталий Бианки - Лесные сказки и были (сборник)
– Медведь! Медведь идёт! – закричали перепуганные ласточки-береговушки, стремительно проносясь над рекой.
Но они ошиблись: это был всего только медвежонок. Ещё прошлым летом он вприскочку бегал за матерью-медведицей, а этой весной стал жить сам по себе, своим умом: решил, что он уже большой.
Но стоило ему только выйти из кустов – и всем стало видно, что большая у него только голова – настоящая толстая лохматая медвежья башка, а сам-то он ещё маленький – с новорождённого телёнка, да смешной такой: на коротких косолапых лапах, хвостишко куцый.
В этот знойный летний день в лесу было душно, парно. Он и вышел на бережок: так приятно тут обдувал свежий ветер.
Мишка уселся на траве, сложил передние лапы на круглом брюшке. Человечком сидел и степенно поглядывал по сторонам.
Но ненадолго хватило у него степенности: он увидел под собой весёлую, быструю речку, перекувырнулся через голову и на собственных салазках ловко съехал с крутого бережка. Там стал на четвереньки – и давай лакать прохладную воду. Напился всласть – и вразвалочку, не спеша закосолапил вдоль берега. А зелёные глазёнки так и сверкают из шерсти: где бы чего напроказить?
Чем дальше он подвигался, тем выше и круче становился берег. Всё громче и тревожнее кричали над ним ласточки. Некоторые из них проносились мимо самого его носа с такой быстротой, что он не успевал разглядеть их, кто такие, и только слышал жужжание их крылышек.
«Ишь их тут сколько, – подумал Мишка, остановившись и поглядев вверх, – что пчёл у дупла».
И сразу вспомнил, как прошлым летом мать-медведица подвела его с сестрёнкой к пчелиному дуплу. Дупло было не очень высоко, и медвежата почуяли чудесный запах мёда. Вперегонки полезли на дерево.
Мишка первый долез и запустил в дупло лапу. А пчёлы как загудят, как накинутся на них! Сестрёнка завизжала и кубарем вниз. А он отведал-таки душистого сладкого мёду. И опять засунул в дупло лапу и опять облизал её.
Но тут одна пчёлка больно ужалила его под глаз, а другая – в самый нос. Он, конечно, не заревел, но очень быстро скатился с дерева. Пчёлки хоть совсем махонькие, а сердитые; пришлось удирать подальше в лес. А сестрёнка ещё долго хныкала: ей так и не удалось попробовать мёду.
Сейчас Мишка с опаской поглядывал на стаю береговушек: он первый раз их видел и не совсем был уверен, птицы ли они. А вдруг они такие большие пчёлы?
Ну, так и есть: вон и дупла их – множество чёрных дырок под самым обрывом! То и дело вылетают из них всё новые береговушки и с криком присоединяются к стае. А что кричат, – непонятно. Мишка их языка не знал. Понимал только, что сердятся. А ну как возьмут в работу да начнут жалить? Ой-ой!
А дырок-то, дырок в берегу сколько! И в каждой, наверно, пуд мёду. Интересно, – такой же он сладкий, как у тех маленьких лесных пчёлок?
Под самой кручей стоял почерневший от старости ольховый пень. Недолго думая, Мишка вскарабкался на него. Да нет, где там отсюда достать!
Мишка спустился с пня и полез вверх по круче. Ласточки всей стаей закружились над ним и чуть не оглушили его своим криком. Ну да пусть, лишь бы не жалили!
Ни одна не ужалила. И Мишка стал карабкаться в гору храбрее.
А гора песчаная. Мишка старается, лезет, а песок под ним осыпается. Мишка ворчит, сердится! Наддал со всей силой. Глядь, что такое? Вся круча поехала! И он с ней едет, едет… И приехал как раз на то место, откуда полез в гору…
Сел Мишка и думает: «Как же теперь быть? Этак ввек никуда не влезешь».
Ну, ведь Мишка – башка; живо придумал, как горю пособить. Вскочил – да назад по речке, откуда пришёл. Там без труда забрался по траве на невысокий берег – и опять сюда, к обрыву.
Лёг на брюхо, заглянул вниз: тут они, ласточкины дупла, прямо под ним! Только лапу протянуть!
Лапу протянул, – нет, не достать!..
А ласточки над ним вьются, пищат, жужжат! Надо скорее. Посунулся осторожно ещё вперёд, обе лапы тянет, вот уже было совсем достал, да кувырк!
Ах ты, глупая, толстая, тяжёлая медвежья башка! Ну, куда такую башку годовалому медвежонку? Ведь перевесила…
Летит Мишка под кручу, через голову кувыркается, – только пыль столбом!
Летит вниз, сам себя не помнит, да всё шибче, шибче…
Вдруг – раз! – его кто-то по лбу.
И стоп! Прикатил Мишка. Сидит.
Сидит – качается: очень здорово его по лбу треснули. Чихает сидит: в нос песку набилось.
Одной лапой шишку трёт: большущая шишка на лбу выскочила!
Другой лапой глазёнки протирает: полны глаза песку да пыли.
Ничего толком перед собой не видит. Только будто маячит перед ним кто-то высокий, чёрный…
– А-а-а, так это ты меня по лбу! – заревел Мишка. – Я тебя!
Вскинулся на дыбы, лапы над головой, да – рраз! – со всей силы чёрному в грудь.
Тот – с ног. И Мишка не удержался: за ним следом. Да оба, обнявшись, – бултых в воду!
А под обрывом-то омут глубокий…
Ушёл Мишка в воду весь – и с головой.
Ну, ничего, всплыл всё-таки.
Лапами заработал, чёрного от себя оттолкнул, – чёрный тоже всплыл. Мишка кое-как лягушкой, лягушкой до того берега.
Выскочил на берег и без оглядки, полным ходом махнул в лес!
Береговушки за ним тучей мчатся. Кричат: «Грабитель! Разоритель! Прогнали, прогнали!»
Мишке и оглянуться некогда: вдруг там за ним ещё тот, чёрный гонится?
А чёрный в омуте плавает: это пень. Высокий, почерневший от старости ольховый пень.
Никто Мишку по лбу не стукал: сам Мишка на пень налетел, лбом об него треснулся, как с кручи-то летел.
Башка-то у Мишки большая, крепкая, а сам ещё маленький.
Многому ещё учиться надо без мамы.
УМНАЯ ГОЛОВА
– Чудачка! – шипел Дикий Селезень на Дикую Уточку. – Что ты всё здесь в болоте прячешься? И не заметишь, как охотник к тебе подкрадётся.
– Та-ак, та-ак! – согласилась Дикая Утка. – Опасно… А куда деваться?
– Смотри, – сказал Дикий Селезень, – вон там, у берега озера, плавают четыре утки. Летим к ним, – и там с ними будем в полной безопасности. Уж это как дважды два – четыре.
– Ка-ак? Ка-ак? – спросила Дикая Уточка. Она не знала арифметики.
– Да так, – сказал Дикий Селезень, – очень просто. Четыре утки да мы двое – всего нас будет шесть уток. У каждой утки по два зорких глаза. У шести уток – шесть на два – двенадцать зорких глаз. А у нас с тобой только – дважды два – четыре. Двенадцать разделить на четыре – будет три. В три раза безопаснее нам с теми четырьмя утками на озере, чем одним на болоте. Это уж точно, арифметически.
– Та-ак, та-ак! – согласилась Дикая Уточка. – Только что-то не нравятся мне эти утки. Почему они не кувыркаются в воду вниз головой, почему хвостиков не кажут над водой?
– Чепуха какая! – рассердился Дикий Селезень. – Не обязаны они всё время кувыркаться! А разве ты не видишь, что каждая из них, как и полагается в нашей породе, с носка плоска? Разве у каждой голова, хвост, крылья не точь-в-точь такие, как у нас с тобой, и не такого же цвета? Все признаки налицо, а ты…
– Та-ак, та-ак! – согласилась Дикая Уточка. – Вижу-то вижу, а только что-то боязно мне, только что-то кажется мне, будто это утки… какие-то не такие.
– Ну, знаешь! – возмутился Дикий Селезень. – Не желаешь – как желаешь, – и сиди одна в своём болоте, пока охотник не пришёл. А я полетел.
– Зря, зря, зря! – закричала ему вслед Дикая Уточка.
Но Дикий Селезень уже перелетел на озеро и с плеском подсел к четырём деревянным уткам – чучелам, мертво покачивающимся на волнах. Притаившийся в кустах охотник выстрелил, – и голова Дикого Селезня упала в воду.
– Та-ак, та-ак, та-ак! – грустно закрякала Дикая Уточка: она отлично всё видела из своего болота – и ещё глубже запряталась в кочки.
– Зря ты, Дикий Селезень, погиб, – зря, зря! Умная была голова, а глупышу дана.
МАСТЕРА БЕЗ ТОПОРА
Загадали мне загадку: «Без рук, без топорёнка построена избёнка». Что такое?
Оказывается, – птичье гнездо.
Поглядел я, – верно! Вот сорочье гнездо: как из брёвен, всё из сучьев сложено; пол глиной вымазан, соломкой устлан; посередине вход; крыша из веток. Чем не избёнка? А топора Сорока никогда и в лапках не держала.
Крепко тут пожалел я птицу: трудно, ох, как трудно, поди, им, горемычным, свои жилища без рук, без топорёнка строить! Стал я думать: как тут быть, как их горю пособить?
Рук им не приделаешь.
А вот топор… Топорёнок для них достать можно.
Достал я топорёнок, побежал в сад.
Глядь, – Козодой-Полуночник на земле между кочек сидит. Я к нему.
– Козодой, Козодой, трудно тебе гнёзда вить без рук, без топорёнка?
– А я и не вью гнезда́! – говорит Козодой. – Глянь, где яйца высиживаю.
Вспорхнул Козодой, – а под ним ямка между кочек. А в ямке два красивых мраморных яичка лежат.
«Ну, – думаю про себя, – этому ни рук, ни топорёнка не надо. Сумел и без них устроиться».
Побежал дальше.
Выбежал на речку. Глядь, – там по веткам, по кусточкам Ремез-Синичка скачет, – тоненьким своим носиком с ивы пух собирает.
– На что тебе пух, Ремез? – спрашиваю.
