Зиновий Давыдов - Из Гощи гость
— Смялась вся земля наша, и скоро нам, лучшим людям, настанет и последняя теснота, — донеслось к князю Ивану из речи Василия Ивановича, которую держал хозяин, склонившись к Мстиславскому, к Сицкому, к Семену Ивановичу Шаховскому-Харе, к тем, кто сидел поближе и не стал бы Шуйскому говорить поперек. — И ныне уже время приспело смердящего пса и злого аспида извести.
— Так-так, так-так, Василий Иванович князь, — тряс в ответ Шуйскому бородою своею Мстиславский, кудахтал Сицкий, поддакивал Семен Иванович Шаховской. — Смялась совсем земля… Боярскую породу и честь не ставят ни во что. Казаки к государевой руке идут наперед думных бояр… «Я, говорит, вас пожалую, любезные мои; с вами, есаулы, добывал я царство мое». Экий какой!..
— Чшш… — зашипел испуганно младший Голицын. — Окна низки, холопы изменчивы, да и бог то знает, тут, в палате трапезной, все ли надежны?..
Князь Иван, хоть и шумновато было у него в голове, но понял сразу, о чем там речь у них шла. А теперь он насторожился еще больше, напрягся весь, даже подвинулся на лавке сколько можно было, чтобы слова не пропустить. И увидел — заморгал глазками Шуйский, забегал ими по трапезной из края в край, поморгал немного и князю Ивану и оборотился к Голицыну:
— Я чаю, тут люди свои; для того и званы — згоду крепить. А под окнами у меня, князинька, сторожа ходят оружны в день и в ночь. Волкодавов злей; уж и натасканы они на злобу и резвость; голову скусят хоть кому.
— Как бы и нам голов не скусили, — молвил раздумчиво Голицын. — Не обернулось бы так… Холоп — что волк: ты сколько его ни корми, а он всё в лес глядит.
— Ну, мои не таковские, — возразил Василий Иванович, руку об руку потерев. — Я их и лаской и таской, в очи мне глядят, только что хвостом не виляют. А порскну — скусят голову и тебе, коль перечить мне будешь!.. Скусят враз!..
— Да что ты, Василий Иванович! — спохватился Голицын. — Кто перечит? Будь здоров, живи сто годов, будешь у нас царем на Москве.
— Иван Васильевич, князь Голицын, — застучал по столу князь Иван. — Великий государь Димитрий Иванович жив еще, здравствует… Почему же сулишь ты князю Василию Ивановичу быть царем на Москве?..
Шуйский засуетился на своем месте, шубу на себе запахнул, руки потер, точно озяб он сразу, и стал князю Ивану моргать да подмигивать.
— Молод ты, молод, Иван Андреевич, — залепетал он, ёрзая по лавке. — Несмышленый еще. Жив был бы твой батюшка, он бы тебе рассказал, он бы тебя поучил… Ну, буду я тебе вместо отца: чай, нашей ты породы, из Рюрикова рода князь, лучший человек. Я тебе расскажу, я тебя и научу. Говоришь ты — здравствует государь. Это ведомо и нам. А и ты ведай: коли здравствует, то может и помереть, помереть может в одночасье… Хи-хи!.. Федор Борисов на что был молод, цвел что крин[102], ан и помер, ан и помер…
Бледный, как скатерть, в которую он уперся руками, поднялся князь Иван с места, выгнулся в сторону Василия Ивановича, стал дышать тяжело.
— Вспомни о боге и душе своей, — как бы выдавил он из себя глухо. — Что затеял опять в застарелой своей злости?.. И описать нельзя все хитрости твои, все увертки. Да не ты ли в прошедшем году бил челом Иоаннову сыну на Лобном месте у Василия Блаженного — у Троицы святой на виду? Почему же теперь ты цесарю не жизни, а безвременной смерти желаешь?
Стало тихо в трапезной, так тихо, что слышно было, как хрипло дышит князь Иван, как ёрзает по лавке Василий Иванович Шуйский, как потирает он ладонь о ладонь.
— Несмышленый, несмышленый, — лепетал он, подпрыгивая на своем месте, зло сверкая глазками в красных, гноящихся веках. — Я тебя научу… Вместо отца буду…
— Нечему тебе меня учить! — ударил князь Иван кулаком по столу. — Лжи у тебя и бесстыдства непочатый лес. И ехать к тебе не хотел, в паучье твое стадо, да вот омутил ты меня поклонами да примолвками своими.
— Молчи, псарёнок! — затрясся весь, затопал ногами Шуйский. — Смеешь ли так в доме моем ругаться надо мной! Не только что повелеть, мне моргнуть одним глазом — и порубят тебя на куски, члены твои собакам кинут!
Князь Иван выпрямился вдруг, шагнул через лавку, попятился к стенке и зажал в руке сабельные ножны.
— Как же, коли не так! — крикнул он, саблю обнажив. — Попробуй, моргни! Ты еще и подумать не успеешь об этом, а я голову твою с плеч долой, изменник, зверь подпольный!
— Холопёнок! — заскрежетал зубами Шуйский. — Щенок! Тебе у меня живым не быть! Не поможет тебе никто, что я над тобой сделаю!
Размахивая саблей, юлою вертясь, стал выбираться князь Иван из трапезной, и от него шарахались слуги с блюдами и тарелками, шут с шутихой, принявшиеся было улюлюкать князю Ивану в угоду господину своему, двое купчин, возвращавшихся из соседней палаты в обнимку. Князь Иван до того размахался саблей, что чуть носа не отсек выпятившемуся с места сюсюке, который тотчас опрокинулся спиной на стол, в миску с просольным.
— Батюски!.. Матуски!.. — вопил он в предельном ужасе, отбрыкиваясь ногою, укрыв локтем лицо. — Ой, смертуска моя присла! Ой, смертуски не хоцу!.. Я есцо молодой!..
Переполох был велик. Гости от напасти нежданной выскочили из-за стола, стали кликать стремянных ехать по своим дворам. А монахи, трепеща и содрогаясь, все забились за печку; перепутались там, в тесном углу, манатьи и однорядки, не отличить там стало игумена от архимандрита.
— Свят, свят, свят… — бубнили монахи, налезая, как тараканы, один на другого. — Помяни, господи, царя Давида… всю кротость его… Свят…
— Ну, отдам же я тебе свой позор скоро! — крикнул Шуйский князю Ивану, когда тот с саблею своею вертелся уже в сенях.
XXII. Нападение
Князь Иван выскочил на двор и с высоко поднятою саблей кинулся к навесу. Здесь в ряду других коней, притороченных к яслям, стоял и князь-Иванов бахмат, перекинувший свою белую голову Кузёмкиной кобыле через каурую шею. Кони стояли в седлах, только отвязать поводок, вскочить в седло и прянуть хотя бы через тын, коли ворота на запоре. Но Кузёмки не было видно подле нигде, а оставить Кузёмку у Шуйского значило б выдать послужильца своего злобному старику всей головой. Князь Иван знал, что не видать ему больше Кузёмки, если не поедут они вместе со двора тотчас. Хорошо еще, если Шуйский просто одним только насильством похолопит Кузьму и запровадит его на край света, в какую-нибудь дальнюю свою вотчину, до самой могилы овечьи шкуры в квасе мочить. А то ведь и не задумается, вепрь, шкуру спустить и с самого Кузёмки, чтобы хоть на нем выместить свою злобу, либо возьмет да ни в чем не повинного мужика охотничьими собаками затравит. И в Москве никому это не будет в удивление. Все приказы[103] московские завалены такими делами — о боярском насильстве, о своевольстве господском, о жестокости непомерной.
Князь Иван метался под навесом туда и сюда, выскакивал на двор, на задворки кинулся, а Шуйский тем временем выбежал на крыльцо и стал кликать какого-то Пятуньку. Но Пятунька тот, всегда бывший где-то близко, постоянно начеку, как на грех, куда-то запропал, и князь Василий стал охать и сокрушаться, заметив подле себя младшего Голицына, выбравшегося вслед за Василием Ивановичем на крыльцо.
— Ох, оплошал я с пащенком Старковским, с Ивашкой Хворостининым, господи Сусе! Эко маху дал! — бегал по крыльцу и то застегивал, то расстегивал на себе шубу князь Василий. — Думал так: гож нам будет Ивашка Старковский, нашей-де породы человек, а держит его царь в приближении… Для того-де и будет Ивашка нам гож, чтобы извести царя воровского, промыслить о небытии его на свете… Да вот те, оплошал же… О господи… Пятунька-а-а!..
И Пятунька, и впрямь похожий на волкодава, в полушубке, вывернутом наизнанку, взнесся наконец откуда-то из подклети на крыльцо, содрал с головы шапку рысью и стал перед князем Василием, напружившись, готовый по одному мановению своего владыки начать сечь, крушить, резать, толочь.
— Ты тут на дворе не чини ему никакого лиха, — стал шептать Шуйский Пятуньке. — Спусти со двора, а сам окольною улкою выкинься; к церкви Пречистой выскочишь, да за Пречистою его и устереги. Как повернет он за Пречистую, местечко там глухое, ты — на него, убей чем ни попало пащенка: пульку ему вбей либо кистенём дойми…
Пятунька рванулся было вниз, но Шуйский его удержал:
— Погоди… Еще скажу… Мужика стремянного ты не убивай досмерти: покалечь маленько мужика да приведи сюда на двор. Мужику зачем гинуть: он еще мне будет гож и работу. Ступай!..
Пятунька ринулся с лестницы да под лестницею пропал, только свист его змеиный по двору пошел. Должно быть, от свиста Пятунькиного и проснулся в холопьей избе Кузёмка, сунул голову из сеней, ан там, по двору, князь Иван с саблею наголо мечется, Кузёмку кличет. Бросились они оба к навесу, мигом на конь сели, понеслись двором и — сигать через тын не пришлось — в широко раскрытые ворота выехали. И вслед за ними со двора выехали еще двое и сразу за воротами свернули в проулок.
