Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков
— Слышали, — ответил я.
— Ну, ну… Чапаев-то, они знали, с ними цацкаться не будет, под гребенку смахнет… И что же они сделали! Закопали стариков живыми в землю!.. Ах, сволочи, вот так сволочи, едри твою корень!.. Нам опосля рассказывали, что земля над стариками долго шевелилась и из могилы хрип раздавался. Ушли белые, раскопали их, а они уже…
Дед Егор замолчал, склонив седую голову. Потрескивал фитиль в фонаре, мутно-красное пламя испуганно вздрагивало, и по плохо освещенным стенам будки качались темные тени. Страшные картины прошлого стояли перед глазами — было боязно и неуютно.
— А Чапаева вы видели, дедушка? — спросил я, тяготясь молчанием.
— А как жа! — вдруг спохватился дед Егор и мазнул пальцем по своим щетинистым усам. — Мы тогда, несколько человек, к нему в дивизию служить пошли… Вот человек, едри твою корень! — Старик от восхищения закрутил даже головой. — С ним нам и черт не страшен был — храбрец, каких мало… Бывало, пули свистят вокруг, а он на коне, в папахе да бурке на самом виду у беляков. И ничего, не брали его пули. Как заколдованный был, пра… Да-а… Значит, к чему я все это рассказал? Кумекаете? Во-он еще когда мы за наш хлебушко-то воевали, жизни свои не жалели, адские муки терпели… И забывать про это никому никогда не следует. Никогда, едри твою корень!..
— Дедушка, — спросил я, — а вы случайно не встречались у Чапаева с моим дедом — Иваном Васильевичем Смелковым? Он тоже у него служил…
Дед Егор задумался, потом покачал головой:
— Нет, не помню что-то… Можа и встречался, да разве упомнишь всех! Таких, как мы, у Чапаева тыщи были… Нет, не помню… А где он сейчас, твой дед?
Я уклончиво ответил.
— Умер.
— А-а, жалко… Переводятся чапаевцы… Жалко… Ну, ложитесь, ребята, спать, поздно уже. Сейчас я вам постелю.
Дед Егор бросил на пол тулуп, стянул с кровати, на которой мы сидели, байковое одеяло.
— Ложитесь, а я пойду посмотрю… Спите…
Спать хотелось, но не спалось. Не давали растревоженные рассказом мысли. Опять я старался представить своего деда, и опять он почему-то был похож на моего отца… Потом я думал о маме и все спрашивал: «Мама, мама, как ты поживаешь одна? Пишет ли папка?..» И когда я уже почти заснул, меня тихо толкнул в бок Валька Шпик.
— Вась, а Вась, ты спишь? — шепотом спросил он.
— Нет… Чего ты?
Валька запыхтел, завозился.
— Не сердись, Вася… Тут такое дело, не знаю, как и сказать тебе… Ты помнишь, я рассказывал, как на станцию ходил?
— Ну, помню.
— Так вот, после этого я письмо написал в город…
— Домой, что ли?
— Да нет, ты слушай, — заторопился Валька, — не домой, в милицию…
— Что? В милицию? Зачем? — Я приподнялся и во все глаза посмотрел на Вальку. — О чем ты писал?
Валька лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, слабо освещенный фонарем. Помолчав, видимо, собираясь с духом, ответил:
— Я, Вась, про отца написал, как он хлеб на пекарке ворует… — Валька стремительно повернулся на бок и, захлебываясь словами, зашептал горячо и сбивчиво: — Поработал я здесь… Хлеба сколько, тыщи центнеров! Колхозники — бабы, мальчишки да девчата — из сил выбиваются, чтобы каждое зернышко сохранить, фронту помочь… А что они за свою работу получат, знаешь? По двести граммов зерна на трудодень!.. Это вот за такой день — с шести утра до двенадцати ночи! А если бы не война, сколько они получили — понимаешь?.. Ну, вот они будут впроголодь жить, а мой отец там ворует… Хлеб на водку да на самогонку меняет… Я и написал… Правильно я сделал, а, Вась? Правильно?
У Вальки беспокойно, как у больного с высокой температурой, блестят глаза, и весь он, напрягаясь в ожидании, устремился ко мне. А я лежу и не могу опомниться от неожиданности. В голове мельтешат три неопределенных слова: «Вот так Валька! Вот так Валька!» Не могу понять, какие чувства они вызывают во мне: то ли недоумение и несогласие с тем, что он сделал, то ли одобрение. Во всяком случае, думал я, нужно быть на месте Вальки, чтобы до конца понять его поступок. Все-таки он сын того, кого отдавал в руки властей, а те, нужно думать, за такие дела, да еще в военное время, по головке не погладят…
— Чего же ты молчишь? — нетерпеливо шепчет Валька. — Говори же!..
— И ты подписал письмо своим именем? — зачем-то спрашиваю я.
— Факт, подписал! Так и накарябал: сын…
И тогда я говорю решительно:
— Его заберут, Валька. Арестуют, судить будут.
— Да? — сразу как-то обмякнув, говорит Валька. — Я так и знал… — Он ложится на спину, опять подкладывает под голову руки, долго молчит, потом медленно и вяло: — Жалко мать… Она у него слова сказать не может… А его заберут, тоже жалко… Он меня разок посылал на базар поменять сухари на водку, а я не пошел. Попало мне тогда здорово… И все-таки жалко, потерянный он человек… А может, это и лучше, что его заберут, а? Может, исправится, а?
— Не знаю, Валя.
— Что ж мне теперь делать?
— Вот чудак, откуда же я знаю? Но мне кажется, ты правильно сделал… Ты вот о чем подумай. Эти сухари на фронт отправляют, бойцам, так?
— Ну, так…
— Отец твой сегодня утащил несколько сухарей, завтра тоже несколько, значит, кому-то из бойцов их меньше достанется, так? А ему в бой надо идти, фашистов бить… Он не знает, что где-то в тылу его обкрадывают, он думает, что в тылу все хорошо… А если бы он узнал? Представляешь?
— Представляю, — буркнул Валька и затих. Я так и не понял, согласился ли он с моими доводами или нет, он не сказал больше ни слова.
34
Вместе с Язевым на току появился с
