Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке
Пронька озлился:
— Ты это брось! Раскис, как вон земля на улице. Тут не ныть надо, а бить!
План у Проньки созрел сразу.
— Серьга, вы с Пашкой у штаба понарошке затеете драку, а я в это время задами доберусь к окну. Я этих зверюг знаю: все сбегутся посмотреть, как вы друг другу носы бить будете. И часовые забудут сторожить своих псов.
Пашка молчал, а Серьга неуверенно произнес:
— А может, ночью?
— Что ночью?
— Гранату кинуть.
— Куда? В пустой штаб? Гришаня дома спит, а Бубнов черт его знает где. А мне оба нужны! Сразу! Вместе!
Пронька достал из-за иконы гранату, сунул в карман.
— Идем. На месте договоримся.
И они вышли.
— Только вот что, ребя,— проговорил тихо Пронька.— Оставаться в селе нам потом нельзя. Обязательно найдут. Как граната бахнет, бегите на заимки, за Густое. Бегите вдоль речки, промеж кустов.
На площади, у забора винокуровского магазина, толпилась кучка сельчан. Все, как гуси, тянули шеи, разглядывая что-то.
— Идем посмотрим,— заторопился Пронька.— Может, что интересное.
Он быстро протиснулся вперед. Мужик в рваном армяке, подпоясанный толстой конопляной веревкой, по слогам читал какую-то бумагу, наклеенную тестом на заборе.
— «При-каз... на-се-ле-ни-ю»... Приказ населению. Нам приказ, знатца. Это нам не внове, всякие приказы получать... Ишь ты, глянь-ко, кто приказ-то дал: «Ге-не-рал-лей-те-нант Мат-ков-ский...» Это не фунт изюму, братцы. Сам главнокомандующий тылов... Сызнова, знать, шкуру с нас спущать будут.
— Ты, Серафим, меньше языком трепли, а лучше читай, что в том приказе,— раздался нетерпеливый голос.
Мужик огрызнулся, а потом медленно и нудно, будто жевал мочало, начал читать. Пронька хмуро смотрел на его с трудом шевелящиеся губы. Колчаковский генерал сначала обязывал, а потом уговаривал крестьян арестовывать и доставлять в Барнаул всех членов главного партизанского штаба, начальников отрядов и других самозванцев, требовал от крестьян Алтая собрать и сдать все оружие, сообщать о местонахождении партизанских отрядов. За все это генерал обещал всяческие награды и поощрения.
— Да-а,— протяжно сказал Серафим, закончив читать,— это нам доподлинно ясно... «Награды и поощрения»! Знаю я эти награды. У меня их много на спине...
— Знать, тугонько приходится колчакам, коли запросили помощи,— раздался голос.
Проньку этот приказ обозлил еще сильнее. Он вылез из толпы и почти кричал Серьге, будто это он, Серьга, написал приказ:
— Ишь гнус какой! Выдавай и приводи к нему партизан! А этого не хотел? — И он сунул под нос Серьге грязный кулак.
Серьга отшатнулся:
— Ты чего? Сбесился? Я-то при чем? Да и не ори — гляди, беляки идут сюда.
— Я им покажу сегодня «награды и поощрения»,— уже тише забубнил Пронька.— Они у меня попляшут. Я им сегодня сдам оружие. Так сдам, что больше не захотят...
Пронька оглядел площадь: пустынна, только у волости, как всегда, солдаты.
— Вы, ребя, постойте тут, а я схожу посмотрю. Подошел к коновязи. «Ага, Бубнов здесь — вон его Карька стоит». Беспечно посвистывая, прошел мимо крыльца, мимо часового. Кинул взгляд на окна: есть ли Гришаня? Но никого не увидел. Вернулся. Вдруг цокот копыт от главной улицы. Оглянулся: Гришаня с тремя солдатами! Подъехал, хмурый, бледный, снова, видать, с перепоя. Ловко соскочил с седла, торопливо взбежал на крыльцо.
У Проньки отлегло от сердца. «Вот и собрались оба. Молодцы!» И поспешил к ребятам.
— Ну, братцы, начнем. Я в обход, вон тем проулочком. Вы идите прямо отсюда. Ругайтесь погромче да деритесь так, чтоб поверили... Я пошел.
Серьга сказал слегка дрожащим голосом:
— Давай.
А Пашка только кивнул.
Примерно через полчаса изнывающий от скуки часовой у дверей штаба и человек пять бездельничающих белогвардейцев увидели двух мальчишек. Они шли и громко ругались. Поравнявшись Со штабом, один из них, повыше ростом, вдруг треснул другого по голове, да так, что с того слетела шапка и, описав дугу, упала в самую грязь. Меньший, выхватив из грязи шапку, хватил ею своего приятеля. И драка началась.
Лицо часового оживилось, он даже сошел с крыльца.
— Ату его, ату! — крикнул он мальчишкам.— А ну, наддай!
Пятеро солдат, бросив свои разговоры, дружно повернули головы и с удовольствием стали наблюдать за потасовкой. Прав был Пронька. Никто из них даже пальцем не шевельнул, чтобы разнять дерущихся. Наоборот, солдаты окружили ребят, хохотали, улюлюкали, давали по ходу драки советы то одному, то другому.
Ребята, сжав челюсти, волтузили друг друга. Увидев, что часовой не вытерпел и тоже идет к ним, они еще жарче принялись за дело.
А Пронька в это время задами пробирался к волостной управе. Вот и забор. А вот лаз. Он его с Серьгой заранее проделал. Вот Пронька уже во дворе. Надо прошмыгнуть до сарая, обогнуть справа, и тогда уже в два-три прыжка к окну. Сердце у Проньки бешено бьется, во рту горячо, со лба пот бежит, будто на дворе не холодная, промозглая осень, а разгар лета. Без помех добрался до сарая. Теперь проскочить к пятистеннику надо, а сердце вдруг похолодело. Стало страшно. Прижался к мокрой обомшелой стене, сдвинуться не может. Так и кажется: сделает шаг, а тут и схватят его. Цепенеет рука на ручке гранаты, а ноги обмякли, стали гнучие, так и подкашиваются, не держат Проньку. Огляделся Пронька вокруг, и показалось ему все до глупости нелепым: и этот чужой двор, и этот сарай, и то, что он, Пронька, очутился тут и стоит, прижавшись к стене. Но еще нелепее обернулась сама затея с гранатой. То, что раньше, два дня, час назад, казалось простым и легким, в эту минуту представилось невероятным, почти неосуществимым.
Такого страха Пронька не испытывал ни разу, даже когда били его беляки. Он, не отдавая себе отчета, вдруг попятился, будто наступала на него какая-то незримая беда. Еще бы минута, и Пронька рванулся бы со двора без оглядки. Но вдруг перед глазами всплыло острое личико Спирьки, его запавшие глаза. «Пронь... Тятьку с мамкой жалко... И себя жалко...» И не стало страха. Снова поднялась ненависть. Выглянул из-за сарая: никого. Одним броском, сильным и стремительным, перенесся к дому. Осторожно, затаив дыхание, стал пробираться вдоль стены. С улицы доносились крики, хохот и улюлюканье, а в перерывах Пронька улавливал охрипшие голоса ребят, их кряхтенье и хлопки. «Стараются...».
Вот и окно... Пронька вытаскивает из кармана гранату, распрямляется, заглядывает в окно. «Повезло! — чуть ли не закричал он от радости.— Поднабралось гадов!»
Они склонились над столом, что-то рассматривая. Гришаня показывал. Бубнов стоял рядом и торопливо курил.
...Звякнуло, рассыпалось стекло. В одно лишь мгновение Гришаня увидел в окне мелькнувшее очень знакомое лицо и гранату, волчком завертевшуюся на столе.
Взрыва Гришаня не слышал.
20
Седьмой полк «Красных орлов» после короткого, но тяжелого боя в Буканском отходил к Бутыркам, где по распоряжению Колядо уже готовились позиции для нового боя.
Измотанный партизанами белогвардейский особый полк остановился в Буканском ждать подкрепления.
Партизаны двигались приборовой дорогой. Слева, как стена, бор, справа, куда ни глянь, — степь и степь, по-зимнему безжизненная, серая, унылая.
Только далеко-далеко в стороне и позади сновали партизанские разъезды, то приближаясь, то пропадая из виду. Дул резкий холодный ветер, кружились редкие снежинки, падая на дорогу, на смерзшуюся в каменные кочки грязь. Лица и руки людей, словно крапива, жег мороз, а ветер продувал одежду насквозь. Многие были одеты еще по-летнему и коченели на ветру.
Артемка то и дело отворачивал посиневшее лицо от ветра и все норовил пустить Воронка вслед за Костиным конем. Костя оглянулся, засмеялся:
— Э, так не пойдет, Космач. Нечестно. Пристраивайся рядом. Скучно без тебя.
Артемка подъехал, еле разжал губы:
— Ну ветер! Что твой огонь: так и жжет.— И вдруг, заметив интенданта, дядьку Опанаса, ткнул Костю в бок: — Вон кому, видать, хорошо. Усы, вишь, какие? Теплые.
Костя взглянул, хохотнул. Крикнул Цибуле:
— А что, дядя, с усами теплее на ветру?
Цибуля разгладил заиндевевшие пышные усы, заулыбался, и лучики стариковских морщинок сбежались к глазам.
— Губе тепло. Слюна не стынэ. Бачишь? — и сплюнул.
Вокруг засмеялись.
И снова лишь тарахтят по стылым кочкам колеса, поскрипывают подводы, фыркают кони... Покачивается в седле Костя, задумался, глаза непривычно погрустневшие.
— О чем думаешь? — спрашивает Артемка.
— По дому соскучился, Космач... По работе своей...
Чудно Артемке: у Кости есть дом! Почему-то ни разу в голову не приходило это. Казалось, что Костя сам по себе на земле живет. Артемке становится вдруг неловко, что ничего не знает о Косте, о своем добром друге. Спросил тихо:
— А мама есть у тебя?
