„Язык“ мой - враг мой - Евгений Захарович Воробьев
Терехов ужаснулся, когда увидел, что танк тронулся с места и осторожно двинулся вперед. Черный приземистый профиль машины медленно плыл на бледно-зеленом фоне неба.
Где-то за рощей на юге послышались разрывы, там разгоралось зарево. Оно перекрасило верхушки берез в оранжевый цвет.
«Танк горит. Честное слово, танк! — догадался Терехов. — Ну да, так и есть. Почин дороже денег. Ай да наши!»
Если бы зарево разгоралось на востоке, а не на юге, его можно было бы принять за рассвет.
Но Терехов не думал сейчас о рассвете, не думал о том, что, возможно, никогда не увидит берез в зелени. Он не думал сейчас ни о чем, кроме танка, который безнаказанно гуляет по дальней обочине шоссе. И казалось, не было силы, которая может его остановить.
«Ну, это мы еще посмотрим», — озлился Терехов.
Он быстро надел на плечо сумку и, как только решился на это, сразу стал удивительно спокоен.
Терехов вложил в сумку бутылки, поправил каску, расстегнул ворот. Ему показалось жарко и тесно в окопчике.
Внезапная сила вытолкнула его из окопа и швырнула через шоссе вдогонку за танком. Больше всего его злил почему-то белый крест, намалеванный на башне танка.
Терехов побежал, скользя по раскисшей земле, спотыкаясь о кочки и пеньки. Левой рукой он бережно придерживал на боку сумку.
В танке заметили бегущего, и воздух над его головой прошила зеленая трасса. Казалось, все пули до одной просвистели мимо самого уха. Терехов мгновенно упал на землю правым боком, все так же бережно придерживая драгоценную сумку, отполз в сторону и снова вскочил на ноги.
Уловка удалась башенный стрелок потерял его из виду.
Метрах в двенадцати от танка Терехов плюхнулся в лужу. Он пробежал совсем пустяк, но запыхался.
Он встал на колени, расстегнул сумку, нащупал бутылку, но решил почему-то бросить сперва вторую бутылку, будто это имело какое-нибудь значение. На память опять пришла прилипчивая, неуместная шутка: «Вам без какого сиропа: без вишневого или без клюквенного?»
Зажигательную бутылку КС опасно брать при метании за горлышко. Терехов взял бутылку в обхват, ладонь легла на этикетку с пенящимся бокалом.
Он замахнулся, откинувшись всем телом назад, и швырнул бутылку в танк. Всю силу, всю меткость, всю свою злобу вложил он в этот бросок.
Терехов испугался, не услышав звона разбитого стекла: «Промах!» Но тотчас же на броне показался огонь. Розовые языки зашевелились на ветру. Жидкое пламя растекалось все больше, и вскоре огонь охватил корму танка.
Над танком поднялся столб черного дыма, и до Терехова донесся запах горелой резины. Но башенный стрелок по-прежнему строчил зеленым свинцом, и Терехов припал за пеньком к земле.
Терехов знал, что позади танка, в нескольких метрах от него, есть мертвая зона обстрела, где пулемет бессилен.
Он подполз еще ближе. Стало так жарко, что от мокрой шинели пошел пар.
Терехов нащупал в сумке другую бутылку и разбил ее о башню.
Огонь взялся с новой силой, огненные кляксы показались на броне. Верхний люк открылся, и над ним показалась голова в шлеме.
Терехов едва успел вспомнить о том, что винтовка осталась в окопе, как услышал очередь из пулемета, и фашист провалился в люк. Пулемет был голосистее танкового, у которого звук отчасти поглощается машиной. И Терехову стало радостно от мысли, что за его поединком следили и вовремя пришли на помощь.
Чадный зной заставил его отползти в сторону, в темноту.
— Сюда, сюда, товарищ сержант, — зашептал кто-то совсем близко, прерывисто дыша.
Кто-то махал левой рукой. Голова его лежала на бруствере окопа. Терехов полз от света и потому не сразу узнал человека в лицо.
— Ксюша!
— Горит! — воскликнул в ответ Ксюша, будто он сообщал товарищу свежую и поразительную новость.
Терехов услышал, что Ксюша тяжело дышит.
— В плечо, — сказал Ксюша, морщась от боли. — Только замахнулся — и вот…
Рядом на бруствере лежала связка гранат. Ее не смогла удержать простреленная рука — сильная раньше, беспомощная теперь.
Утро застало Терехова в чужом окопе за перевязкой. Окоп был мелковат для долговязого Ксенофонтова. Как он сам об этом не подумал? Может, земля уберегла бы его, бедолагу?
В танке уже взорвалось все, что могло взрываться, а он еще исторгал в небо вонючую копоть, и непонятно было, откуда в нем взялось столько горючего материала.
Ветер сносил смрадный дым на белые стволы берез, которые сейчас, утром, стали оранжевыми.
1942
ХОДКАЯ ФАМИЛИЯ
Мы сидели с сержантом Перетягиным в блиндаже у камелька и сушили валенки. От подошв, обращенных к огню, подымался легкий парок. Огонь в печурке слабый, и его с трудом хватает на то, чтобы сушить две пары валенок одновременно.
У входа в блиндаж стоит часовой. Труба от печурки выведена прямо в траншею, и часовой подходит, чтобы погреть руки о трубу. Скрипит снег под его ногами.
Из темноты угла блиндажа доносится дыхание спящего, ровное и глубокое. Это, вернувшись с охоты, спал снайпер Александр Иванов. Очень хотелось побеседовать с Ивановым, но будить его было жаль, и я попросил Перетягина рассказать о товарище, о его боевых успехах. Перетягин подбросил в печурку несколько сухих поленьев и начал рассказ:
— На Октябрьские праздники пожаловала к нам делегация тульских рабочих. Заглянули и в наш блиндаж. Иванов как раз винтовку свою чистил: ударили тогда первые заморозки, и мы перешли на зимнюю смазку. Встал он, а руки в веретенном масле — ни поздороваться, ни попрощаться.
«А это, — знакомит гостей командир роты, — наш товарищ Иванов».
«Вы и есть Иванов?» — спрашивает молоденькая делегатка и так ласково на него смотрит.
«Я», — отвечает Иванов.
«Как же, — говорит, — как же, наслышаны мы про вас много. Очень приятно познакомиться».
А у Иванова язык прилип к гортани. Покраснел он, стоит и молчит.
«Да вы не смущайтесь, — говорит делегатка и опять ласково смотрит на Иванова. — Такими делами гордиться нужно, а вы стесняетесь».
Иванов еще больше покраснел, но молчит и только руки ветошью вытирает. Тут мы поняли, в чем дело.
А дело в том, что есть в нашей дивизии снайпер Иванов Владимир — на все окрестности знаменитый стрелок. О нем и в газетах писали и разговор шел повсюду. Вот тульская барышня нашего Иванова за того снайпера и приняла.
Все мы это поняли, но ни у кого язык не повернулся объяснить ошибку. Сам Иванов растерялся,
