Анатолий Чупринский - Емеля
— Наш джентльменский уговор в силе?
— А то! Ты мне колодец в безвременное пользование, я тебе любое желание. Чистый бартер.
— У нашего Царя дочка есть… — неуверенно начал Емеля.
— Знаю. В курсе. Царевна Несмеяна. Влюблена в Емелю. Емеля, по всему видно, тоже. В чем проблема?
— Вот этого я и не хочу! — решительно сказал Емеля. Как с плеча рубанул.
— Почему, чудак-человек?
— Болит вот здесь! — Емеля потер ладонью грудь, — Сильно болит!
— Стукнуло по башке, болит в груди? — хихикнула Щука. Даже не хихикнула, как-то забулькала, — Любовь это, неразумный ты наш, Емелюшка. Самая натуральная.
— Избавь меня от нее. Не хочу! Хочу быть свободным! Независимым!
— Вот этого я никак не могу.
— Обещала любое желание?
— Любое! — подтвердила Щука, — Кроме этого. Любовь не по нашему ведомству. Тут все колдуны, ведьмы и бабы Яги вместе взятые бессильны. Любовь — сама по себе волшебство. Разбирайся сам, касатик, со своей Несмеяной. Увы! И ах! Касатик! Ничем помочь не могу.
Емеля вздохнул, вздохнул глубоко-глубоко, взял в руки ведра.
— Другой бы радовался, — удивленно покачала головой Щука.
— Чему радоваться-то?! — изумился Емеля.
И даже ведра обратно не землю поставил.
— Кто она, и кто я? Где она, где я? Стена меж нами! Стена неодолимая!
— Глупости говоришь! — рассердилась Щука, — Любовь аршином не меряют!
— Дык ведь болит! Вот здесь, — постучал кулаком себя в грудь Емеля, — болит! Сильно болит!
— Радоваться надо, Емелюшка!
— Не хочу я этого! — уже кричал Емеля, — Не хочу!!!
— Стихи начни сочинять, — помолчав, задумчиво молвила Щука, — Говорят, помогает. Все, что на душе, записывай. Только чтоб в рифму, в рифму!
— Не умею я… стихи! Этому учиться надо! В Литературном институте!
Ничего не сказала Щука. Лишь хвостом в воздухе вильнула, замысловатый какой-то крендель выписала и шлепнулась обратно в колодец. Емеля наклонился над колодцем, сложил ладони рупором, принялся кричать:
— Не хочу я этого! — кричал Емеля, — Хочу быть свободным!!!
Но вдруг замер, выпрямился, приложил ладонь к груди и с некоторым удивлением и испугом, начал к себе прислушиваться. Губы его, едва слышно шептали:
«Вот и лето прошло,Словно и не бывало,На пригреве тепло,Только этого мало…»
Емеля, забыв про ведра с водой, закатив глаза к небу, побрел в поля. Он шел, едва заметно покачиваясь, напряженно бормоча себе под нос:
«Листьев не обожгло,Веток не обломало,День промыт как стекло,Только этого мало.
Все, что сбыться моглоМне, как лист пятипалыйПрямо в руки легло,Только этого мало…»
С того самого дня соседки мамаше Емели просто прохода не дают. Терроризируют своим фальшивым сочувствием.
— Бедный Емелюшка! Влюбился и головушку потерял.
— Стихи сочиняет!
— Это уж самое последнее дело, стихи!
— Много вы понимаете! У него талант прорезался!? Он — поэт!
— Да, уж! Куда там! Поэт, объелся котлет!
— Попроси помочь, фиг с маслом! Пофигист!
— Много вы понимаете, сороки! Нечего у моего дома отираться! Кышь, отсюда! Поэт в деревне, больше, чем поэт!
Мамаша дрын в руки взяла, продемонстрировала серьезность своих намерений.
Соседки, надо думать, ретировались.
А дальше случилась и вовсе какая-то… запредельная фантасмагория, извините за выражение! Наш Емеля заиграл на гармони. Откуда взял? Может, от отца осталась? Неизвестно! Где, когда, у кого учился? Полный мрак. Нельзя же, в самом деле, с бухты-барахты, схватить… арфу и сбацать не ней… прелюд С. В. Рахманинова!? А сольфеджио? А тональности? А гаммы? Ну, хоть какие-то ноты знать надо?
Оказывается, можно! Запела, заныла душа, схватил первый попавшийся под руку инструмент, растянул меха, (развернись плечо, размахнись рука!), и понеслось.
Тем более, Великий Дирижер тут как тут. Веселый весь такой, в приподнятом настроении. Так и размахивает своей палочкой.
Понеслась над полями, да над чистыми, песня.
«Понапрасну ни зло, ни добро,Не пропало!Все горело светло,Только этого мало!»
По все округе представительны прекрасного и одновременно слабого пола побросали свои грабли, метлы, прялки, скалки и застыли в неподвижности. Слушают.
«Жизнь брала под крыло,Берегла и спасала.Мне вправду везло,Только этого мало!».
Бедная, счастливая и несчастная царевна Яна в это время сидела во дворце у окна и, грустно вздыхая, писала письмо. Разумеется, Емеле. Кому еще-то она могла писать. И в ушах у нее, разумеется, звучали отголоски той самой симфонии, которую они оба слышали тогда, в саду под яблонями.
Я к Вам пишу. Чего же боле?Что я могу еще сказать?Теперь я знаю, в Вашей воле,Меня презрением наказать.
Яна на секунду замолчала. Очевидно, подыскивала подходящую рифму.
— Все музчины подлесы! — проходя мимо, между прочим, сообщила Клара.
Вряд ли царевна Яна услышала. В это мгновение она была далеко, далеко…
Но Вы к моей несчастной доле,Хоть каплю жалости храня,Вы не оставите меня?
Среди ночи Царь вызвал к себе обоих референтов. Но тех, на мякине проведешь. На драной козе не объедешь. Оба явились в костюмах, в галстуках, в темных очках. Будто и вовсе спать не ложились. А может, в правду, не ложились. Служба у них такая.
Царь батюшка без обиняков непосредственно к делу:
— Что нам известно о любви? Как факт.
— Рефлекс! Инстинкт!
— Игра гормонов!
— Задача! Надо царевну оградить от этих… инстинктов и гормонов! Какие будут предложения?
— Будем стараться!
— «Будем» это… фютюр сампль! Будущее неопределенное, если по-французски. Что намерены делать в настоящем? Конкретно!
— Ждем ваших указаний!
— Кто такой Емеля?
— Дурак! Лентяй!
— Соберите о нем всю информацию! В общественной жизни участие принимает? Лоялен или диссидент?
— Рифмоплет! Стишки какие-то туманные сочиняет. Мутные стишки.
— Досье на него имеется?
Референты мгновенно положили на стол две пухлые папки.
— В двух экземплярах!
Несколько минут Царь листал страницы. Взвешивал, оценивал, сопоставлял.
— Вызывайте Дантеса!
— Всегда готов. Ждет за дверью.
Один из референтов открыл дверь. В кабинете Царя возник субъект в мундире поза-позапрошлого века. С каким-то не запоминающимся лицом.
— Есть проблема! — глядя в сторону, сказал Царь, — Имя Емеля.
— Уже в курсе, — ответил Дантес.
— Надо как-то… эту проблему решить.
— Дело привычное, — ответил человек по имени Дантес. — Вопрос оплаты.
— Наличными. Сумму назовете сами.
— Когда прикажете? Место?
— По вашему усмотрению.
— Время?
— Вчера! — с ударением, с нажимом сказал Царь, — Этот самый Емеля…
— Работа есть работа. Ничего личного.
— И еще одно, — Царь задумчиво пожевал губами, — Дочь, царевна Несмеяна.… Перенесла серьезный стресс. Впала в депрессию, одним словом. Сможете ее рассмешить, получите руку и сердце. И, как водится, полцарства в придачу.
— Две трети! — быстро сказал Дантес.
Царь поднял голову от бумаг, внимательно посмотрел на Дантеса и… улыбнулся. Только референты знали. Недобрый признак, если Царь улыбается. Очень недобрый.
— Две трети! — повторил Дантес.
Он-то знать не знал, ведать не ведал. Если Царь доброжелательно улыбается, бери ноги в руки и беги, куда глаза глядят.
— Торг неуместен, — улыбаясь, ответил Царь, — Вы свободны. Пока… свободны.
Очевидно, Дантес что-то такое понял. Или интуитивно почувствовал. Потому как побледнел. Почтительно поклонился и вышел.
— Подготовьте документы на экстрадицию этого… любителя нашей национальной словесности. Будем высылать!
— Давно готовы! — дуэтом ответили референты.
На следующий день царевна Яна сидела в яблоневом саду на скамеечке. Рассеянно читала книгу. Роман читала. Классический, старинный, нравоучительный и чинный. Без романтических затей. Конечно, она не видела, не могла видеть, на одной из яблонь, прямо над скамейкой расположился Великий Дирижер. Обхватил обеими руками ствол и, вроде, как бы, даже задремал.
Царевна Яна рассеянно читала, потому не сразу заметила, как перед ней возник тип с не запоминающимся лицом.
— Царевна! Яна! — начал он без предисловий, — В вас все гармония, все диво! Все выше мира и страстей!
Яна подняла голову от книги. Несколько секунд внимательно рассматривала его.
— Дали задание рассмешить меня? Ну, валяйте.
