Гавриил Левинзон - Мы вернёмся на Землю

— Вот он, — сказал Сергей, — этот двоечник. Это с ним ты будешь заниматься.

Ещё ни разу меня двоечником не называли. Вообще-то Сергей хороший парень, но с тех пор как стал студентом, завоображал. Теперь, когда он меня встречает на лестнице, всегда говорит одно и то же: «А, это ты». Когда он учился в школе, он таким не был. Мы с ним даже немного дружили. Я помогал ему убегать с последнего урока. Он выбрасывал свой портфель из окна, а я этот портфель подбирал и ждал Сергея за углом. Но теперь он, видно, этого не помнит. Я улыбнулся Сергею. Я улыбнулся ему точно так, как улыбался, когда возвращал ему портфель. Я думал, он это вспомнит. Но он не вспомнил. Он сказал:

— А я бы на твоём месте не улыбался. Ты приносишь много огорчений родителям. Уроки сделал?

Я ответил:

— Не все.

— Вот видишь, — сказал он. — Что же ты прохлаждаешься? А ну домой!

Это уж он слишком. Я ответил:

— Не твоё дело! Ты что, моя бабушка?

Учитель танцев засмеялся, а Сергей пробормотал, что придётся ему поговорить с моей мамой. Что за человек такой? Самого же во время экзаменов запирают в комнате, чтоб не ходил на футбол. Жаль, я ему этого сразу не догадался сказать. Когда мне это пришло в голову, студент Сергей и учитель танцев были уже далеко. Глупо вышло: целый час ждал возле парадного, чтоб меня двоечником назвали.

Дома все трое — мама, папа и Мила — долго смотрели на меня молча. Ну и лица! Вряд ли можно описать, какие у них были лица. Хорошо бы нарисовать.

— Вот он, — сказала Мила. — Вот он, сверхъестественный человек. Ну как ты мог такое сделать?

Папа пожимал плечами.

— У-у! — сказала мама. — У-у, бессовестный! Человек так хорошо к нему относится, а он оставил его с секундомером, а сам убежал.

Они удивлялись. Они говорили, что я способен на такие поступки, какие нормальному человеку даже в голову не придут. Зато коммерческим директором они прямо-таки восхищались. Мама сказала:

— А Валентин ещё беспокоился. Два раза прибегал узнавать, вернулся ли ты домой. Где ты был?

— В кино, — сказал я.

Мама всплеснула руками. Мила захохотала.

— Как дурачок, — сказала она. — Ну чего ты улыбаешься?

А что мне было делать. Не мог же я им всё объяснить. Просто язык не поворачивался.

Я поужинал, и меня сразу же усадили делать уроки. Мама то и дело заглядывала в мою комнату, чтобы проверить, занимаюсь ли я. Я делал вид, что пишу или читаю. А на самом деле я думал о том, каким глупым я был в этот день. Я стал считать, сколько раз я сделал или сказал что-нибудь глупое: выходило уж очень много. Это хорошо над другим подсмеиваться. В нашем классе, например, все над Генкой Зайцевым смеются, потому что Генка Зайцев глупо улыбается и часто ни с того ни с сего выкрикивает: «Дай руку, товарищ далёкий!» или: «Я вернусь к тебе, моя Маруся!» Я сам ему не раз говорил: «Эх ты, дурачковский!» Ну, а если тебе такое скажут? Идёшь ты, допустим, по улице, а о тебе говорят: «Вон идёт дурак». Обидно.

Я вышел в другую комнату. Там мама рассказывала Миле о том, как поругалась с продавцом в магазине из-за того, что продавец отрезал ей сыр не с той стороны, с какой мама хотела.

Мама очень подробно об этом рассказывала. Ну о чём они говорят?

Мама заметила, что я усмехаюсь.

— А ты перестань! — сказала она. — Легче всего над матерью смеяться. Ты попробуй двойки исправить.

Мама — отсталая женщина: она занимается сватовством. Сосватала дочь своей подруги Сонечки за Яшу Котика из соседнего дома. Теперь они живут припеваючи и должны всю жизнь быть благодарны маме.

Я хмыкнул и пошёл в свою комнату. Легче стало. А то ведь чувствовал себя таким дураком, что хоть плачь.

Беседа о принципах. Я возвращаю долги. Мой бывший друг Толик Сергиенко

Вот чудеса! Ко мне заявился Параскевич. По-моему, он ещё ни к кому из нашего класса не приходил. Он же всегда занят. Он перворазрядник по шахматам и ходит в кружок юных математиков во Дворец пионеров. Параскевич почему-то хмурился, и такой у него был вид, как будто я в чём-то перед ним виноват.

В соседней комнате мама как раз спорила с Милой о том, можно ли есть селёдку на закуску, если на второе подаётся рыба. Параскевич поморщился.

— Водовоз, — сказал он, — закрой, пожалуйста, дверь: меня не интересует, о чём говорят в вашем доме.

Я закрыл дверь. Мне казалось, что я очень глупый, раз сам не догадался закрыть дверь. То ли дело Параскевич! Он всё знает.

— Параскевич, как дела? — спросил я.

— Водовоз, — ответил Параскевич, — не задавай глупых вопросов. Я с трёх лет таких вопросов не задаю. Если ты хочешь что-нибудь спросить, спрашивай конкретно.

Параскевич сел на стул и задумался. Думал он о серьёзном и важном, это было видно по его лицу. Ему небось приходят в голову такие мысли, какие мне ни за что не придут. Всем известно: Параскевич — вундеркинд. Он вот знает, какие вопросы нужно задавать, а какие нет, а я задаю любой вопрос, какой в голову придёт. Как же это я раньше не мог понять, что есть такие вопросы, которые не задаются?

Параскевич вздохнул, строго посмотрел на меня и сказал:

— Водовоз, я пришёл поговорить с тобой о принципах. Ты в состоянии говорить о принципах?

Я подумал: хоть Параскевич и умник, но я постараюсь не ударить в грязь лицом — я ведь тоже не дурак и очень люблю умные беседы.

— Параскевич, — сказал я, — я не знаю, о каких принципах ты будешь со мною говорить, может, об этих принципах мне ничего не известно, но я постараюсь. Говори.

Параскевич улыбнулся. Недаром мама как-то сказала, что у него тонкая улыбка и по одной этой улыбке можно определить, что Параскевич вундеркинд. Мне стало не по себе, когда Параскевич улыбнулся. На него просто опасно смотреть. Посмотришь — и уже дураком себя чувствуешь.

— Водовоз, — сказал Параскевич с грустью, — я как раз собираюсь говорить о принципах, о которых тебе ничего не известно…

В общем, говорил один Параскевич. А я только отвечал и под конец даже заикаться начал.

— Водовоз, — говорил Параскевич, — известно ли тебе, что первейший принцип каждого человека — это принцип порядочности. Согласно этому принципу, ты обязан возвратить деньги, взятые в долг. Подумай, Водовоз: не должен ли ты кому-нибудь?

Я подумал и ответил:

— Нет. Никому. Ни копейки.

Параскевич опять тонко улыбнулся.

— Водовоз, — сказал он, — ты хорошо подумай. То, что происходит сейчас в твоих мозгах, совсем не мышление.

— Но я не должен! — сказал я. — Честное слово!

— Ну хорошо, — ответил Параскевич, — я тебе напомню. Что принёс тебе Корольков, чтобы приложить к синякам?

Вот тут я начал заикаться.

— Водовоз, где эти деньги?! — спросил Параскевич.

— Но, Параскевич, — сказал я, — это такая мелочь, я их истратил. Я совсем не думал… Хочешь, я тебе дам рубль?

— Ты хочешь подарить мне рубль? — Параскевич всё ещё тонко улыбался. — Спасибо, спасибо, Водовоз. Но ты бы всё же мог догадаться, хоть у тебя и нет принципов, что я не нуждаюсь в твоём рубле.

— Ну хорошо, — сказал я. — Не хочешь рубль, давай я тебе принесу кусок кулебяки. У нас очень вкусная.

Параскевич захохотал. Он говорил:

— Водовоз, ты уморил меня. Ты хочешь вместо пятака принести мне кулебяку? Это восхитительно, Водовоз! Когда я расскажу об этом дома, мне не поверят.

Я объяснил Параскевичу, что это вовсе не вместо пятака, что кулебяку я ему принесу просто так, чтоб загладить вину, а пятак само собой.

— Понимаю, — сказал Параскевич. — Наконец я уловил ход твоих мыслей. Что ж, когда меня угощают, я не отказываюсь. Зачем обижать хозяев?

Я пошёл на кухню, отрезал большой кусок кулебяки и принёс Параскевичу. Но он только взглянул на кулебяку и улыбнулся. Он сказал:

— Водовоз, я надеюсь, что ты по рассеянности не положил кулебяку на тарелку.

Я пошёл опять с кулебякой на кухню. Я положил кулебяку на тарелку, достал из ящика буфета салфетку и положил её рядом с кулебякой.

Я вернулся в комнату.

Параскевич взял у меня из рук тарелку, поблагодарил; салфетку он убрал с тарелки на стол и стал есть. Ел он с аппетитом. Когда съел, вытер салфеткой губы, ещё раз поблагодарил и вдруг встал, подошёл к двери той комнаты, где были мама и Мила, постучал, вошёл и стал благодарить маму и Милу за кулебяку. Мама сказала: «На здоровье, деточка» — и погладила Параскевича по голове. Конечно же, она была в восторге от Параскевича. И откуда у Параскевича столько принципов? Где он их только берёт? Нет, как бы я ни старался, никогда я не смогу быть таким.

Параскевич вернулся в мою комнату. Он не забыл закрыть за собой дверь.

— Водовоз, — сказал он, — если у тебя сейчас нет пятака, я могу подождать.

Я ответил, что пятака у меня нет, но есть двадцать копеек. Но он двадцать копеек брать отказался. Тогда мы пошли на улицу разменивать.