Максим Яковлев - Ничего не бойся
Однажды он пришёл к себе домой и лёг спать. Вдруг он проснулся, как будто кто-то постучал в окошко, и зовёт его, и услышал: «Девочка, которую этой зимой спасёт мальчик — она и есть твоя внучка».
На следующий день Кагорыч рассказал всё Ирине Анатольевне, а через неделю об этом уже знали и все детдомовские.
Аринка не знала что делать, каждый раз, когда рука Кагорыча оказывалась на её голове, ей хотелось вцепиться в эту руку и кричать, что это она должна быть его внучкой! что это её, только её дедушка и больше ничей!..
Сидеть и ждать, пока какая-нибудь девочка станет его счастливой избранницей, было невмоготу. Конечно, можно было попробовать сговориться с детдомовскими пацанами, подходящими на роль «спасителя», но двое девчонок уже сумели опередить её в этом: одна из них, снимая новогоднюю гирлянду, лихо падала со стремянки, но была подхвачена и спасена «вовремя подоспевшим» мальчиком; другой грозила «неминуемая смерть» от ужасной сосульки, сорвавшейся с крыши, но и тут нашёлся герой, в «последний момент», отпихнувший её в сугроб. Кроме того, было ещё несколько подобных попыток «спасения», однако все участники их были позорно разоблачены и пристыжены.
В детском доме происходило что-то невообразимое, его этажи сотрясали скандалы, по всем коридорам разносились то крики, то смех, то рыдание… мальчишки врывались в комнаты с воплем: «Ну кого ещё тут спасти?!» Сколько было искусанных губ! сколько мокрых подушек!..
Прокатилась волна педсоветов, общих собраний, и с беспорядками было покончено. Всем девочкам строго-настрого приказано выбросить эту затею из головы, всем мальчикам сделаны соответствующие внушения.
На какое-то время всё затихло, и жизнь детского дома вошла в своё привычное русло.
Но с ожиданием трудно справиться. Ожидание затаилось.
Когда в первом классе закончился последний урок, Аринка незаметно спустилась в подвал, оделась в верхнюю одежду, вошла в вечно сырую и полутёмную душевую и открыла кран. Намокнув до последней нитки, она закрыла воду, и выбралась через узкое окошко наружу. Уже стемнело, поэтому никто не видел, как она добежала до лаза в заборе и оказалась на улице под прикрытием гаражей….
План был такой: пробежать две остановки до речки, пробраться под мостом (чтобы никто не видел!) на другую сторону, подняться к остановке и сесть на обратный автобус.
Поначалу холодно не было, просто мешала вода в ботинках, но потом стали мёрзнуть пальцы, одежда становилась тяжёлой и твёрдой. На её счастье фонари не горели, и повалил снег, хотя она совсем не думала о следах, она была уверена, что ей поверят. Под мостом было страшнее всего, но всё обошлось, проскочила. К остановке она поднималась уже из последних сил. Автобус пришёл полупустой и тусклый, и никто не заметил, как её бил озноб. Она уехала в другую сторону, потому что она села не на тот номер.
Зато ей повезло, когда она попала, наконец, на свой автобус, он оказался тёплым и светлым, и там сразу увидели, какая она мокрая и продрогшая. К детскому дому её привели две женщины, укрыв как могли от холода, а там уже всё гудело, стоял сумасшедший переполох! Аринку подхватили, понесли в санчасть, осыпая вопросами: что случилось? как? где? зачем? почему??… Растёртая спиртом и мазями, закутанная в одеяла, она отвечала, глядя на лампочку, что собиралась навестить приболевшего гриппом Кагорыча (потому что соскучилась), спросила у прохожего, как дойти до станции, но заблудилась, вышла к речке, решила перейти на другую сторону…
Дальше я знал.
— У меня даже температуры не было, представляешь? — сказала она.
«У меня тоже», — хотелось сказать мне, но я промолчал.
— А потом вдруг ты откуда-то взялся, и всё совпало, — она снова сильно прищурилась, — я даже испугалась сначала. А ты зачем говорил, что спас меня?
— Не скажу, — сказал я.
Она вздохнула.
— Игнат, я тебя очень умоляю, не выдавай меня!
Мама с Ириной Анатольевной поднялись со своих мест, о чём-то смеялись, задвигая стулья.
— Ладно, — сказал я…
Возвращались мы в том же автобусе. Всю дорогу она рассказывала мне о своём Кагорыче, о том, как вчера они пили чай у него на даче, о какой-то хромой собачке… На душе всё равно было гадко.
— У тебя что, совсем нет ни папы, ни мамы? — спросил я.
— Нету, — улыбнулась она виновато, — меня же сдали совсем маленькой, я ничего не помню. Меня в мусорном баке нашли.
— А зачем ты очки не носишь? — спросил я, глядя на её сморщенный нос.
— Я их всё время обо что-нибудь разбиваю, случайно. А они очень дорогие.
Больше я не знал чего спрашивать. Она смотрела в окно, а я смотрел на её профиль, мне казалось, что я уже когда-то видел его, точно, видел; я уже где-то встречал этот лоб, этот нос, подбородок… Но где и когда? Журавлиная стая! Конечно же!..
— Знаешь, Арин, давай больше не будем рассказывать про то, как я тебя спасал.
Она закусила губу:
— А как?
— Скажем, что не хотим и всё! И пусть все забудут про это и никуда не будут нас приглашать. Или пусть кто-то скажет, что он заболел и не может…
— Давай ты?
— Почему я? Давай лучше ты. Я тебя выручал, когда ты просила? Теперь ты.
— Хорошо, — сказала она.
На этом мы расстались. Мама расцеловала Аринку, и она пошла с Ириной Анатольевной к дому из тёмного кирпича, и, когда за ними уже закрывались ворота, я почему-то обернулся и посмотрел ей вслед.
Весна
Потом отхрустели и отзвенели морозы, обрушилась под грудой снегирей рябина, напрочь засугробило все дороги, а в среду открылась дверь, и вошёл наш папа. Он обнял маму, и посмотрел на меня.
Я подошёл к нему и заплакал.
— Видно у тебя есть, что рассказать мне, сынок? — сказал папа, когда всё уже унялось, и было убрано со стола. — Пойдём-ка поговорим.
Мы пошли в мою комнату, папа сел у стола, заваленного моими рисунками. За стеной было слышно, как мама, напевая моет посуду.
— Ох, ты, подарки какие! — уважительно отозвался он.
И я рассказал ему всё, как было — от начала и до конца…
— Да-а, ситуация… — папа окинул взглядом великолепное железнодорожное сооружение, возвышавшееся посреди комнаты, — нарочно не придумаешь!..
Терминатор нетерпеливо скрёбся в своей коробке, но я не оборачивался. Я стоял, боясь шелохнуться…
— Ладно, — сказал он, вставая, — коли так, девчонку не выдавай. Пойдём, поможешь мне снег у сарая разгрести…
В течении недели все подарки и все игрушки — всё было роздано по детским садам и больницам. Железную дорогу снова упаковали, и папа отвёз её в лечебный центр для детей инвалидов.
Мама долго не могла прийти в себя от правды, и каждый день мой начинался с фразы: «Игнат, как ты мог на это пойти?!»
Часто я слышал, как она делая что-нибудь вдруг восклицала вслух: «Бедная, бедная девочка!..» Но с папой разговоров на эту тему у нас больше не было. Он лишь достал из серванта медаль и прибил её над моим изголовьем: «Чтобы помнил о своём позорном малодушии». На улице случайно столкнулся с Виталькой и, наконец-то, смог объясниться с ним. Когда я рассказал ему об Аринке, он покачал головой и сказал:
— А я думал ты совсем уже… А мне тут, знаешь, как без тебя с Борькой-Цимесом было! Он как стал орать: «Брехун твой Гнутый! Тоже мне, «герой-спасатель» нашёлся! Знаем, видели как он тут всех спасал, сам еле спасся!..»
— А ты ему что?
— А я ему: «Ни фига ты не знаешь, он по берегу Вилюйки домой бежал, и там у мостков тоже полынья есть, а в ней девчонка тонула, и он там её спас, понятно!»
— А он?
— А он, — Виталька открыл рот, — изображая туповатого Цимеса, — ещё повякал малёк, повозникал, и заглох.
Что значит друг!
Как-то сразу прекратились мои поездки, подарки и публичные выступления, — папа делал всё, чтобы они не могли состояться; к тому же началась очередная предвыборная кампания, и о моём «геройстве» было как-то спокойно и тихо забыто.
А время шло, время уже звенело ручьями, сверкало и билось под тонким хрустальным льдом… заливало солнцем и лужами… голуби срывались с крыш и падали в небо… а прекрасные каравеллы дрожали от нетерпения, и что им было до наших ссадин, до ломоты в оранжевых пальцах, до разбухших от воды ботинок, их ждали неведомые берега, и мы пускали их в путь по бурным стремнинам, по ослепительным искрам и струям… Мы бежали за ними по уходящей в небо зиме, по всему этому талому, падающему раскалённой капелью, счастью, — разлитому в нескончаемых днях, и в воздушных снах, в которых нас не звали обедать, не заставляли сушить на батарее штаны и ботинки, зато я видел там Аринку, как она сидит на борту корабля, и болтает ногами, а потом поворачивается и говорит: «Вот ты и спас меня»…
Так незаметно промчалась зима, и вкатилась весна!
Мой пернатый приятель неожиданно переменился, я всё чаще заставал его на окне, подолгу смотрящим в небо… Он наблюдал за полётом птиц.
