Андрей Упит - Пареньки села Замшелого
— Ох, я дурная голова! Всего-то три пары шерстяных портянок положила. А ноги у него слабые, не ровен час, вконец застудит.
— Ноги! Вот мой трубку на окошке забыл, а без трубки он ни за что не уснет. Где ж были мои глаза?!
До чего они все стали добрые и заботливые! Лишь к концу недели причитания мало-помалу затихли, и замшелки вскоре позабыли свои печали. Снова зачастили они в гости к соседкам, снова пошли долгие беседы, сплетни, ссоры-свары, примирения и новые ссоры. И вот тогда-то начались снегопады, а вместе с ними и всевозможные несчастья.
В последние, дни января вдруг пошел снег да как начал сыпать, так и не переставал целых полторы недели. Он падал неторопливыми хлопьями, огромными, будто белые платки, запорошил землю вершков на шесть, потом на дюжину, потом на добрых полсажени, так что дверь не отворялась. Но это было только начало. Как-то ночью случилась оттепель, даже поморосил дождик, и снег осел. А поутру снова подморозило, да так, что корку наста хоть топором руби. Из леса приплыл туман, густой-прегустой, колодезный журавль нельзя было разглядеть из окошка, деревья стояли в невиданно причудливых белых нарядах, даже двери с внутренней стороны заиндевели. Под вечер повалил снег, поднялась метель и бушевала без устали всю ночь и еще двое суток. Избы Замшелого потонули в снегу по самые крыши, колья изгородей давно уже исчезли, на крыши навалились такие тяжелые снеговые шапки, что стропила трещали, а дым выходил теперь не из труб, а из протаявших в снегу воронок. К хлеву и к колодцу каждый раз наново прорывали ход, по обочинам громоздились высокие снежные валы, а когда надо было идти обратно, дорожка снова исчезала под снегом. Заснеженные и обледеневшие после оттепели березы белыми дугами гнулись между елями на опушке, а в чаще леса с треском ломались деревья.
Но вот, казалось, небо истощилось. День простояла оттепель с дождем, и наконец тучи иссякли и свалились за горизонт. Потом опять ударил мороз, трескучий, свирепый, он все крепчал и крепчал. Днем бледное солнце так искрилось на обледенелых просторах, что глаза слезились и мокрые ресницы тут же слипались. Ночью на небе жутко мерцали невиданно огромные звезды, серп месяца багровел от стужи, а его тонкие, острые концы походили на ножи для закола свиней. Дед-мороз, беснуясь, стучал своим топором, собаки, поджав хвосты, шмыгали в избу и забивались под кровать, а когда их кочергой выгоняли оттуда на двор, они поднимали отчаянный вой и не давали уснуть. Тучи ворон в поисках тепла опускались на крыши, куропатки подбирались к самому крыльцу, на снегу валялись замерзшие воробьи, сойки и сороки сновали под окнами, отыскивая, что бы поклевать, сова в лесу стонала, как тяжко больной, а кур нельзя было выманить на двор даже кучей тараканов, которых вытряхивали из тряпья у дверей хлева. Вот тогда-то и начались в Замшелом великие бедствия, возрастая и множась с каждым днем.
Замшелки уже давно перестали бороться со снегом. Только у окошка они выкопали в сугробах яму — пусть хоть сквозь верхнее стекло пробьется в избу лучик света. Другую яму выкопали у дверей, чтобы отворялись. Такая же яма у дверей хлева настолько обледенела от оплесков воды и пойла, что замшелки спускались в нее больше сидя, чем на собственных ногах, как положено каждой почтенной особе женского пола. Одна даже ошпарила себе ногу горячим пойлом и нигде не могла найти снадобье от ожога и боли. Колодцы были доверху набиты снегом, вода каждое утро замерзала, и донцем ведерка никак не удавалось пробить ледяную корку. Чтобы сварить еду, приходилось топить в чугунке снег. Навоз в хлеву смерзся в твердые, как кремень, глыбы; коровы ревели до самого вечера, не желая пить ледяную воду и жевать обледенелую солому, надерганную из стога, сплошь запорошенного снегом, так что из него торчали только концы жердей. Овцы, сбившись в кучу, дрожа от холода, целыми днями жались друг к дружке, свиньи во сне давили поросят, телята мучились поносом, а у кобыл пропало молоко и нечем было накормить жеребят. Как только хозяйка отворяла дверь хлева, там поднимался такой галдеж, что хоть уши затыкай. Громче всех, разумеется, голосили куры во главе со своим общим супругом — главным певчим и вожаком; они вовсе не собирались довольствоваться ржаной мякиной и трухой костеря и неотступно требовали ячменных зерен, на которые с незапамятных времен имели законное право. В хлеву на хозяйку взирало множество глаз: карих, желтых, стеклянно-голубых, пылающих гневом, слезно молящих. Хуже всего оказывалось там, где хлеб был теплый, а стог соломы на воле до того занесло снегом, что за два часа и охапки нельзя было надергать. Коровы съели всю подстилку, а сами тонули по самый живот в навозной жиже и вопили еще отчаяннее, чем их прозябшие товарки.
Тут и каменному сердцу не выдержать! Войдя в дом, хозяйка в изнеможении падала на лавку и опускала руки. Да разве ж дома спокойнее? Печку ладно если в два дня разок протопишь, и все равно ночью поверх одеяла приходится класть два тулупа. Старый дед грел лежанку больше, чем она его. Ребятишки на кроватях по целым дням не вылезали из-под вороха тряпья, посинелые от холода, с лихорадкой на носу и губах; они непрерывно кашляли — казалось, будто несколько дровосеков бухают топорами. Тут уж ни брань, ни розги не помогали: матери и сами понимали, что единственное лекарство — это тепло. А где ж его взять? Поленница так глубоко утонула в сугробах, что и двум мужикам вряд ли под силу вытащить дрова. Можно бы по насту добраться до леса да наломать еловых веток, но они больше шипели и чадили, чем грели донце котла. От дыма и чада у всех были красные, слезящиеся глаза: Когда приходила пора готовить обед, хозяйка только вздыхала: что в котел-то класть? А семейство, как на грех, день ото дня прожорливее, прямо-таки ненасытное. Вот уж которую неделю пекли хлеб без обычного и непременного в таких случаях лакомства — лепешки с кусочками мяса и крупинками соли, которые так приятно похрустывают на зубах и щиплют язык. Даже колобка из оскребков теста детям не давали, а клали его на полку, рядом с большими караваями, — кто знает, сколько простоит эта лютая зима и когда мужики воротятся с больших заработков. Ведь и так у всех соседок в долгу по уши. А тут еще развелась в доме тьма-тьмущая мышей, и до того они стали бесстыжие, что даже днем шныряли по избе, — от старых постол под кроватью остались одни огрызки. Хорьки пробирались в хлев и загрызали кур, лисы рыскали вокруг жилья в поисках мясных отбросов, вороны, будто насланные самим нечистым, налетали тучей и целыми днями рылись в куче помоев и мусора на вершине сугроба, возле самого порога. Поутру дверь всякий раз бывала завалена грязью, так какой же прок разгребать, чистить и мыть? От смрада и взрослые занемогли: их мучило удушье, тошнота и множество других хворей.
За прялкой по вечерам теперь не усидеть: озябшими пальцами никак не высучишь тонкую нить, к тому же смазка застывала в ушке, подножка не поддавалась и не крутилось колесо. Ладно еще, что языки во рту никогда не мерзли, а если хорошенько ими поработать, то как-то на душе легче становилось. И вот замшелки собирались вместе и долгими вечерами плакались друг дружке на свои невзгоды, сообща думали-гадали, что же могло накликать этакую зиму и как искать спасения. Думали, думали, покуда не додумались, опровергнув тем самым вздорное убеждение своих мужей, а также и всех окрестных жителей о том, будто языки замшелок что помело, а разума у них не более, чем у козла молока.
Разумеется, только одной по праву принадлежало первое место по уму и догадливости, но которой именно, так и осталось нерешенным. Зато все единодушно согласились отложить решение этого вопроса на будущие, более счастливые и досужие времена.
Внезапное открытие воодушевило и крепко сплотило ряды замшелок, ни одна сомневающаяся даже не осмеливалась и словечка обронить. Причина всех бедствий этой жестокой зимы, оказывается, была совсем простой и легкодоступной для понимания даже тех, у кого в голове куда меньше разума, чем у замшелок. Дело в том, что прошлой осенью, в ту самую пору, когда копали картофель, в Замшелое на двух кибитках приехали цыгане: двое поводырей с медведем, одна старуха, три молодые цыганки и штук шесть, а то и девять цыганят, — спор о числе цыганских ребятишек замшелки тоже отложили до будущих времен. Надо сказать, что вольные жители полей и дубрав не наведывались в Замшелое уже года полтора или два, а к тому же заявились они в воскресный день, и поэтому им удалось как следует поживиться. Цыганки ходили по домам, ворожили на картах и по руке, цыганята шныряли по клетям, под навесом риги, рылись в соломе, отыскивали яйца, а мужчины водили медведя. Косолапый показал все свое умение: он и плясал, и рычал, и кувыркался, оставалось лишь обойти с ним хлева, где была хворая скотина, да клети, чтобы в закромах не водились мыши и крысы, да те избы, где дети болели чесоткой. Все вышло бы как нельзя лучше и благоденствие было бы обеспечено всему селу, если б не вмешались мужья.
