Оскар Хавкин - Моя Чалдонка
Тогда поезд унес Алешу на восток. Теперь поезд мчит его на запад…
Тоня положила листочек под бумагу, прикрывавшую столик, вернулась в кухню. Нет, сегодня ей не хотелось завтракать в одиночестве. Тоня улыбнулась. Ну да, вот что она сделает! Она пойдет к Анне Никитичне, и они позавтракают вместе. Тоня из-под столика выхватила берестяное лукошко, поставила в лукошко банку с молоком, стакан с брусникой, достала из ящика помидоры, огурцы. Накинула на себя стеганку, платок, захватила в сенях лопату.
Утро было голубое, ясное, прозрачное. Вода Черного Урюма под лучами солнца дробилась, искрилась.
Тоня проходила мимо огромной, вытянутой метров на пятьдесят землянки. С боков и сверху землянка была аккуратно укрыта дерном. К массивной железной двери вело вниз несколько ступенек. У двери стояла высокая женщина. Это была Пуртова, кладовщица базы.
— Зайди-ка, Тоня, ко мне!
Тоня подошла.
— Вижу, что на воскресник. Не задержу.
Погромыхав болтами и замками, Пуртова растворите толстую, в три пальца, дверь. Они спустились в темную прохладу землянки. Пуртова протянула руку, щелкнул выключатель. Над крохотным столиком, возле которого стоял единственный стул, вспыхнула лампочка. Бледный свет ее не проникал в глубь землянки. Пуртова предложила Тоне стул; сама села на опрокинутый бочонок.
Лицо у Пуртовой было землистого цвета, щеки впалые, глаза злые.
— Что там опять… с моим-то? — отрывисто спросила женщина.
Тоня не успела ответить, как Пуртова заговорила быстро, возбужденно, не давая себе передохнуть:
— Измучил, окаянный! Ни помощи от него, ни толку. Ну, как мне его, лопоухого, угомонить? Ему бы только поисть да на улку. «Уроки сделал?» — «Сделал, мама, давно сделал». А как проверить? Прибегу домой, печь растоплю, чтобы сготовить, бегут из столовой, или из магазинов, или из ларьков. «Тетя Паша, крупы; тетя Паша, муки; тетя Паша, сахару». Схватишь кусок, на ходу пожуешь и ему ничего не приготовишь. Так в сухомятку и живем… А он, идол головастый, вместо того чтобы помочь, то в футбол, то в аспидбол, то в болейбол, то куда-то на целый день пропадет. Так все лето пробегал. Позавчера пришел — словно по нему поезд проехал. Девчонку Бобылковых изобидел. При отце с ним не сладили, а теперь куда же! Вот горе-то мое! — Она коротко и зло всхлипнула, провела ладонью по лицу. — Изувечу я его, вот что!
Тоня слушала, и Дима Пуртов стоял у нее перед глазами. Вот он мчится впереди ватаги ребят к Урюму, или к старым разрезам, или к непроходимым зарослям Ерничной пади. В руках палка или рогатка, волосы вздыблены, ичиги истоптаны, из дыр телогрейки лезет вата. Вот с горящими глазами садится за парту, тяжело дыша, весь в поту. Вызовут — ответит то, что выучил наспех в классе или уловил из объяснения учителя. Но вдруг заговорит самолюбие, и на несколько дней Дима превращается в первого ученика. Покажет, что «умеет», и опять забросит ученье…
— Приласкали бы вы его, Прасковья Тихоновна! — неожиданно сказала Тоня и сама смутилась.
— Молода ты, Тоня! — с раздражением ответила Пуртова. Она достала из телогрейки связку ключей — маленьких, больших, круглых, плоских — забренчала ими. — Отец шибко ласков был, а мне некогда с лаской. Не маленький, понимать должен. И школа-то на что? Учителям-то за что платят? Ладно уж, иди, а то опоздаешь. Опять родители виноваты будут.
5
Ранним утром, еще в постели, Анна Никитична включила радио. Маленькая коричневая коробка заговорила усталым голосом московского диктора: «В ночь на седьмое сентября наши войска продолжали бои с противником на всем фронте». Таким небывало далеким и потому бесконечно милым показался домик на берегу Дона — домик, в котором она родилась, выросла и в котором живут, ожидая ее, мать, отец, бабушка. Анна Никитична круто повернулась лицом к стенке. Сияющими волнами заливали белую стену солнечные лучи. В солнечных бликах-узорах ожили фотографии, висевшие над кроватью: здание университета, буковая аллея театрального парка, группа выпускников тысяча девятьсот сорок первого года. Кто думал, кто мог подумать, что фашисты будут бомбить Москву, хлынут к воротам Ленинграда, что «возникнет угроза» (так в сводке) Одессе, Киеву…
Надо встать заняться делом. Надо думать о другом. О чем? О поселке среди сопок, куда забросил ее случай? О разъезде, на котором пассажирский поезд стоит всего лишь одну минуту? Или, может быть, о пятом классе?
Анна Никитична попыталась представить себе пятый «Б». Она припомнила классную комнату с двумя широкими окнами, какие-то картинки на стенах, черную продолговатую доску, а за партами — безликую массу детей. Все одинаковые — и на лицо, и по одежде, и ростом. Только нескольких она запомнила, например, тех, что выгнала. С этого началось ее учительство. Впрочем, она никогда и не мечтала о педагогической работе. Она должна была остаться в Ростове, при кафедре. И вдруг вызов к ректору. Короткий, как на митинге, разговор. Не только с нею — со всеми выпускниками. И всех рассылают по школам. Она даже не успела толком разобраться в том, что произошло, как ей вручили путевку: «Направляется в распоряжение Читинского областного отдела народного образования».
Проводы на вокзале: мрачные шутки отца, горькие слезы матери — ведь она единственная у них! — и вот она здесь, на таежном прииске…
Нет, надо заняться делом.
Анна Никитична встала, застелила постель розовым узорчатым покрывалом, налила в таз холодной речной воды из бочки, долго, с удовольствием умывалась. Раскрыла шкаф. На деревянных и металлических плечиках пестрели платья — шелковые, шерстяные. Какое надеть? Наверно, в костюме у нее слишком строгий вид. Она выбрала светлое платье с кружевным воротником. Оно очень шло к ее голубым до прозрачности глазам и волнистым каштановым волосам. Анна Никитична подошла к окну. Пылающие сопки, высокие лиственницы. На изогнутой длинной ветке сидит красногрудый зяблик и вопросительно смотрит в окно круглым черничным глазом. Встрепенулся, смешно запрыгал по ветке, вспорхнул и помчался в золотую синь. Счастливый!
Она не слышала, как постучали в дверь. Когда обернулась, Тоня была уже в комнате. Серая шаль, завязанная крест-накрест, простенькая блуза, свежее, овеянное утренней прохладой лицо, в руках берестяная плетенка, прикрытая холщевым полотенцем, — крестьянка, и все.
Тоня же рассматривала комнату, в которой бывала прежде столько раз, и не узнавала ее. Когда здесь жил Алеша, комната одновременно напоминала и салон фотографа, и охотничий магазин, и краеведческий музей.
Кровать была застлана серым шерстяным одеялом. И вечно в дверях торчали двое-трое мальчишек…
«Милый друг Тонечка!..» Вот пришла, пришла к тебе, Алеша, а тебя нету. «Эшелон тронулся…» Сейчас бы постоять у окошка и поплакать.
— Давайте вместе завтракать, — сказала Тоня, встретив удивленный взгляд Анны Никитичны, — и пойдем на воскресник!
— А ведь я забыла, — призналась учительница и оглядела себя. — Даже не знаю, в чем идти. Не в этом же платье!
Она достала блюдца, чашки, ложечки, и девушки уселись друг против друга.
Помидоры были маленькие, неяркие. Анна Никитична вспомнила, как за обеденным столом отец торжественно разрезал выращенный им томат — чудовищно красный, величиной с небольшой арбуз; одного хватало на всю семью. Но все-таки и здесь растут помидоры и огурцы. Молоко было вкусное, холодное, ягода — упругая, кисловато-сладкая.
— Вы что-нибудь старенькое подыщите, потемнее, — советовала Тоня, держа обеими руками стакан с молоком. — Одним словом, что не жаль.
— А мне и этого не жаль. Зачем мне теперь мои наряды? Вот лопаты у меня нет, не догадалась из Ростова привезти.
— Еще что! — рассмеялась Тоня. — Мы у Алеши возьмем. У Алексея Яковлевича. Сейчас я сбегаю в сараюшку… А вы переодевайтесь.
Тоня вернулась не скоро. Анна Никитична стояла прошв зеркала и примеривала простенькое серое платье. Оно шло к ней. Девушки встретились глазами, и Тоня протянула учительнице тяжелую лопату на толстом сотовом черене:
— Управитесь?
Анна Никитична взвесила лопату в руках.
— Не беспокойтесь! — Она бросила быстрый взгляд на Тоню. — Вы… вы не жалеете, что устроили меня здесь?
— Нет, не жалею. Зачем же пустовать комнате? — Тоня отошла к столу, стала собирать свою посуду в лукошко. — Я оставлю у вас свое хозяйство, на обратном пути зайду… А вам комната нравится?
— Конечно. Здесь светло и просторно… Не знаю, кати Алексей Яковлевич. Должно быть, хороший. Зато уж класс его!
Анна Никитична покачала головой.
Тоня закрыла лукошко холщевым полотенцем.
— А что его класс? — Она настороженно глядела на учительницу арифметики. — Что? — повторила Тоня.
— Странный, непонятный… плохой!
— Почему же плохой? — Тоня резким движением двинула лукошко на середину стола. Банки и стаканы звякнули.
