Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова
– Как это понимать, Митрофанова?! – громыхала Римма Альбертовна.
– Так… Это… Оброс он… Сами ж видите, – пискнула Люська.
Шумели они еще долго и единогласно решили поставить вопрос на… на чем-то там поставить, Люська даже не вникала. С каким-то озорным ликованием смотрела она на родного уже Добролюбова, даже подмигнула ему втихаря, пока обрывок фразы Галины Борисовны «…вызвать отца… непременно отца… на родительское собрание» не окатил ее ледяным душем.
* * *
Они снова сидели под грибком в песочнице, прячась от мелкой дождевой пыли, и Люська все никак не могла решить для себя, простить Витьку или задушить.
– Курочкин, ну как тебе в голову такое пришло?!
– Я как лучше хотел!
Люська вспомнила выражение лица Риммы Альбертовны и растерянные (во всех смыслах) глаза Галины Борисовны и все-таки не смогла сдержать улыбку.
– Я бы, конечно, посмеялась, но теперь папка меня точно прибьет. Завтра родительское собрание. И эта вобла Сашка снова прибежала к нам, нашла папку, передала, чтобы непременно пришел. У него, как назло, завтра рейса нет, выходной. Спасибо, не догадалась сказать, в чем дело. Хоть до завтра поживу, воздухом подышу.
– Да ладно, Люсь. Может, пронесет…
– Щас как дам больно! Энтузиаст!
– Слушай, а как ты поняла, что это я?
– А кто еще? Давай колись, как ты это сделал!
Витька надул щеки, стукнул по ним кулаками, со звуком выпуская воздух, и виноватым голосом промямлил:
– Я… это… В учительской открыто было. Там стопка тетрадок по русскому… Наш класс и «ашки». Я глянул – твоей нет. Ну и смекнул, что русичка уже отложила ее для собрания – значит, в папке лежит… И точно! Я взял тогда ручку, подобрал, чтобы не синие чернила, а черные…
– Вот я все смотрю на тебя, Курочкин, и понять не могу: ты идиот? Ты что, не понял, что мне от твоих художеств только хуже будет? И нет чтобы встать с места и признаться: я, мол, небритость Добролюбову пририсовал! Так ты орал: мол, почему не верите Митрофановой, сам он оброс!
– Да я…
– Я! Я! Если тетрадку стырил, чего ж ты ручкой бороду не пририсовал, а только точки на щеках и подбородке?
– Так правдоподобнее… Сутки всего прошли, не могла еще борода отрасти…
Люська с трудом подавила смешок.
На Курочкина было жалко смотреть. Он сидел, как мокрый воробушек на жердочке, поджимая ноги под скамейку грибка, и его волосы, взъерошенные ветром, напомнили Люське «общественных» кукол у Кирюхи в детском саду, залапанных и растрепанных несколькими поколениями детей. Она подумала и решила пока не душить Витьку.
– Курочкин, а давай я тебя подстригу?
Витька шмыгнул носом и пригладил непокорный вихор.
– А без этого никак нельзя?
– Никак, Курочкин.
Посадив Витьку на дедов табурет посреди огромной кухни, Люська с вдохновением взялась за дело. Экзекуция ножницами и непременным «Тройным» одеколоном родила в душе Витьки тоску, но вместе с тем и ни с чем не сравнимое ощущение великой жертвы ради «прекрасной дамы». Он с честью вытерпел стрижку, хотя и пытался вначале сопротивляться, поскуливая, как щенок, и строя кислую мину. Люську же парикмахерское упражнение немного отвлекло от мыслей о неминуемом родительском собрании. Коммунальная кухня была, на удивление, тиха, и даже соседский кот Проша не попадался под горячую руку – видно, чуял ножницы в неумелой руке.
– Ну, я пойду, пожалуй… – пискнул Витька, стекая со стула.
– Сидеть!
Люська отошла на два шага, посмотрела на свою работу и, оставшись довольной, кивнула.
– Ладно, ступай.
Счастливый Курочкин, подхватив портфель, с радостным воплем выбежал из Люськиной квартиры и помчался домой.
Опустившись на табуретку, Люська потерла ладонями коленки, как делала иногда мама, и с какой-то заглубинной горечью вдруг подумала, что такой любви, как пишут в книгах и показывают в кино, не существует. Враки все это.
До родительского собрания оставалось меньше суток. И за это время она точно не успеет встретить принца. А после собрания… вообще не факт, что этот принц ей будет нужен…
* * *
День выдался солнечный. Умытая после дождя школа стояла нарядная, украшенная красными флагами, будто бы и не знала о такой придуманной человеком беде, как родительское собрание. Свет играл бликами на немытом оконном стекле, манил во двор. Люська сидела на подоконнике третьего этажа – там, где кончались классы и коридор делал загогулину, прятавшую ее от ненужных взглядов, и листала взятую в библиотеке тоненькую книжку с биографией Добролюбова. Собрание уже началось, и сердце гулко отстукивало долгие минуты. Она прикинула, что около часа будут говорить о чем-то общем: об успеваемости класса, летней практике, сборе макулатуры, – потом минут двадцать про будущую первомайскую демонстрацию и школьный концерт, еще немного о поздравлении ветеранов на День Победы, а ее, Люську, вместе с Добролюбовым оставят на закуску. Отец с утра был хмурый, что не предвещало хорошего и «бескровного» исхода событий, хотя о том, что на собрании будут говорить про его бедовую дочь, даже не догадывался.
– Люсинда! – откуда ни возьмись появилась Машка с нетающей большеротой улыбкой и искорками бенгальских огней в глазах. – Поедем «бояться» на стадион!
– Что ты!.. – вздохнула Люська. – Меня сегодня будут разбирать на запчасти. Папка там, в классе, его специально вызвали.
История с Добролюбовым, особенно вчерашняя его легкая небритость, успела стать в классе легендой, и Машка, как ни старалась, не смогла сдержать хохот.
– Смеешься! – укоризненно взглянула на подругу Люська. – А мне вот не до смеха.
– Да наплюй на всё рукой! Поехали! Вчера так зыкинско было!
Люська вздохнула:
– Нет, Мах, «бояться» у меня сегодня и без того хватает.
Она хотела еще сказать, что иллюзия падающих на голову огромных ламп и заливающий мозг белый электрический свет – как раз то, что происходит с ней сейчас, в данную минуту, и что лампы эти неминуемо упадут ей на голову где-то через час, когда отец выйдет из класса. Но выразить мысль так и не смогла – просто махнула рукой и уткнулась лбом в холодное стекло.
– А вон твой Курочкин тащится, – дернула ее за рукав Машка, указывая подбородком на
