Виталий Бианки - Лесные сказки и были (сборник)
Как быть?
На счастье, тут забрёл в бабушкину избушку какой-то охотник.
Бабушка ему очень обрадовалась:
– Выведи, добрый человек, из тайги, – вот как тебе благодарна буду.
А он ей:
– Так и быть, бабка, выведу. А ты мне за это своего пса отдашь.
Это Лая-то. О нём тогда уж далеко слух прошёл, что очень замечательный пёс. Хоть понаслышке, а все охотники километров на сто кругом его знали.
Бабушка сдвинула брови и говорит:
– Нет, – говорит, – пёс у меня не продажный. Он моему покойному сыну верный друг был, а теперь мне на всём свете первый друг. Что хочешь проси, – ничего не пожалею. А друга не отдам.
Охотник упёрся.
– Деваться тебе, старая, некуда. Всё равно отдашь.
– Ну, – бабушка говорит, – коли совести в тебе нет, нечего мне с тобой и разговаривать. Покинь старуху одну в беде.
Тот разозлился.
– Всё равно, – говорит, – я у тебя пса силой уведу.
– Попробуй, – отвечает бабушка. И взялась за топор.
Ушёл злой человек ни с чем.
Бабушка говорит: мы – крепкая косточка, мы из сибирских казаков.
Так-то так, да ведь и тайга – не городской парк культуры и отдыха. Чаща, болота, горы. Снег по пояс. Вьюги. Как тут себе еды промыслить?
Отец, бывало, уложит лося или медведя и тут же на месте освежует. Кусок мяса отрежет, – какой в мешок уйдёт. Это – с собой. А тушу и шкуру – в амбарушку.
Такие амбарушки звероловы себе в тайге рубят. На гладком бревне ставят, чтобы никакой зверь не залез. Тут и хранится мясо до времени. Ведь не всякий раз охота задастся, – бывают и долгие чёрные дни.
Говорил отец бабушке, что у него три полные амбарушки запаса в тайге. Там и лосятина, и оленина, и медвежатина. А где их – те амбарушки – искать? Вот вопрос!
Всё-таки бабушка моя догадалась, как ей быть.
Ремнём потуже перепоясалась, топор за пояс, на лыжи стала и санки с собой взяла.
– Ну, Лаюшка, – говорит. – На тебя вся надёжа. Беги вперёд, – показывай, где хозяин складывал добычу. Ищи!
Лай хвостом покачал – и в тайгу. Побежит-побежит да оглянется, – идёт ли за ним бабушка?
И такой умница: прямо-прямо к амбарушке привёл!
Потом, когда бабушка всё мясо домой на санках перетаскала, Лай вторую амбарушку показал. А там и третью. Так всю зиму с мясом были, очень даже сытно прожили.
А весной, когда лёд растаял, постелила бабушка в отцов чёлн звериные шкуры, собрала кой-какую поклажу и спустилась речкой за шестьдесят километров до ближнего селения. Там хорошие люди ей помогли, сельсовет избу дал.
Бабушка списалась с городом, где тогда моя мать училась и я – маленький – с нею был. Узнала бабушка, что мать сильно больна. Скорей на железную дорогу – и к ней. Да всё равно не успела: умерла моя мама.
Так бабушка и осталась одна на свете да еще со мной маленьким на руках.
Поселилась в железнодорожном посёлке под городом.
А Лай, конечно, всё время с ней неразлучно.
Лай у меня в дядках
Мне доходил четвёртый год, когда умерли мои родители и бабушка приехала и взяла меня к себе. Совсем ещё несмышлёныш я был. И, бабушка говорит, неслух, озорной такой, что беда! Трудно, говорит, ей со мной пришлось, вот как трудно. Поступила, конечно, бабушка на службу. А меня дома оставить не на кого. И детского садика близко нет.
Тут опять бабушку Лай выручил.
Придумала она мне в дядьки его поставить.
Позвала меня, позвала его, велела нам обоим на стулья сесть и говорит:
– Слушайте оба. Тебе, Лаюшка, поручаю за этим молодым человеком присматривать. Чтобы не баловал, не озорничал бы, пока я на службе. Понял?
Лай: «Вау!»
Он, конечно, просто так тявкнул, потому что привык отвечать, если к нему с вопросом обращаются. У него что ни спроси, – он всё тебе «вау!» в ответ.
А мне бабушка сказала:
– Видишь, он «да» сказал. Он всё понимает. И ты его слушайся всё равно как меня. А ты, Лаюшка, – опять она к нему, – как приду, всё мне докладывай, что этот молодой человек напроказил. Понял?
Лай, конечно, опять: «Вау!»
А «молодой человек» сидит ни жив ни мёртв: я ведь тогда ещё его за волка считал.
– Бабуленька, – лепечу, – я его боюся… Миленькая, не оставляй меня одного с ним!
– А и вовсе нечего его трусить, паря, – нахмурилась бабушка. – Лай хороший, честный зверь. Вот погладь его.
И как я ни отдёргивал ручонку, взяла её и погладила ею Лая по голове.
– Вот. Будешь себя хорошо вести, и он к тебе будет добрый. Можешь даже играть с ним. Брось ему палочку, – он принесёт тебе. Зато уж озоровать при нём, – строго прибавила бабушка, – и не думай. Всё равно он мне всё про тебя расскажет. Вот сам увидишь, как приду.
Ух, и страшно мне было, когда закрылась за бабушкой дверь и я остался с глазу на глаз с этим серым волком! Маленький был, а на всю жизнь запомнил.
Сижу на стуле как привинченный, чуть жив и дохнуть боюсь: кто его знает, что он думает?
Лай давно соскочил со стула, передней лапой на подоконник вскинулся и бабушку глазами проводил.
Потом встал опять на все четыре, по избе походил, к миске своей подошёл, – в углу стояла. Да пустая. И вдруг ко мне направился.
Меня так и вытянуло на стуле: вот съест!..
А он подошёл и голову ко мне на колени положил. Большущая голова, тяжёлая.
Да нет, вижу, – совсем добрый волк, кусаться и не думает. Страх меня отпустил, и я тихонько положил ему руку на голову.
Он – ничего.
Я стал осторожненько его гладить, как бабушка показывала. Ниже, ниже, а как носа коснулся, – он и лизнул мне мокрым языком руку.
Я сошёл со стула. Глядь, а в окно бабушка смотрит, улыбается.
Показывает рукой: открой форточку.
Я на подоконник, форточку открыл; бабушка и спрашивает:
– Ну, как? Не очень страшный волк?
– Нет, бабуля.
– Вот и славно, оставайтесь вместе. А я скоро, я в обеденный перерыв наведаюсь, – тут ведь мне недалеко.
Так вот я и начал привыкать к нашему Лаю. Но, конечно, особенного при нём ничего не делал; опасался, что он про меня бабушке скажет.
Волчьи зубы
Скоро я совсем решил, что он не волк. Он был мне добрым товарищем. Я его и гладил, и толкал, и за хвост дёргал. Даже верхом на него залезал и ездил на нём по всей избе, – отличная была у меня лошадка. И он никогда на меня не сердился, не ворчал даже.
Случалось, конечно, я и не совсем хорошо вёл себя при нём. Мало ли что на ум взбредёт, когда бабушки дома нет. Бывало, конфеты у неё из комода стащишь или там варенья ложечку-другую.
Правда, я всегда честно делился с Лаем всем, что удавалось стащить вкусного. Если два кусочка сахара стяну или два баранка, – один ему отдам. И он ничего – берёт.
Потом, бывало, всегда попрошу его:
– Ты, Лаюшка, ничего про это не говори бабушке. Тебе-то ничего не будет, тебя бабушка никогда не трогает, а мне… сам знаешь! Уж больно она скора на руку.
Лай: «Вау!»
Придёт бабушка со службы, – Лай сразу передними лапами ей на плечи и что-то ей на ушко шепчет.
То есть это я тогда думал так, что он ей про меня шепчет, хорошо ли я вёл себя. А он, конечно, просто лизал ей ухо, – привычка у него такая была здороваться с бабушкой.
И сама бабушка делала вид, будто Лай что-то ей докладывает. Вот я и боялся, как бы он чего лишнего ей про меня не сболтнул.
Бабушка окинет глазами избу, увидит, что в ней всё в порядке, и говорит мне:
– Ну, вот молодец. Лай сказал мне, что ты сегодня хорошо себя вёл.
И я уж совсем стал думать, что Лай во всём со мной заодно, что при нём можно пускаться на любые проделки.
И вот раз я заметил на полке над плитой забытый бабушкой коробок спичек. Конечно, я сейчас же решил устроить в комнате небольшой костёр.
Мне – маленькому – необычайно нравился огонь. Да и теперь я могу часами сидеть у открытой печки и смотреть, смотреть, как жёлтое и красное пламя, то притаиваясь, то разгораясь, весело пляшет, то ручейком побежит по полену, то вдруг выстрелит, как из ружья, – треск, дым!
Угольки тоже люблю, когда они пышут живым золотом и загораются над ними синие язычки. Мне всегда какие-то фигурки чудятся в огне, разные там жар-птицы, чертики хвостатые, чьи-то лица.
Теперь я знаю, что бабушка ничего так не боялась, как того, что я, оставшись один, наделаю пожар. Она всегда брала с собой все коробки со спичками, когда уходила на службу. Попробуй я при ней потянуться к спичкам, – она как даст мне по руке, крикнет – «нельзя!» – прямо как на Лая. И уж как в этот раз она оставила коробок на полке, – она сама не знает.
В углу стоял ящик с бумажками и разным мусором. Я вытащил его на середину избы, вытряс на пол и сложил из бумаги, лучинок и щепочек отличный костёр. Потом поставил под полку табуретку и полез за спичками.
Но только я схватил коробок – и спички в нём тихонько громыхнули, – вдруг слышу, кто-то рычит сзади. Обернулся, – Лай! Стоит, шерсть на шее поднял – совсем на себя не похож. Главное – зубы оскалил, страшные волчьи клыки.
Я так перепугался, что и с табуретки полетел. При этом спички выпали у меня из рук и рассыпались по полу.
Я поднялся на ноги. Потираю ушибленную коленку и спрашиваю самым добрым голосом:
