Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша
Так вот что скрывал от меня Илька! Тут делают пистолеты и печатают листовки вроде той, которую кто-то занес к нам в класс. Кто-то! Теперь ясно кто: Илька и занес, а то кто ж еще!
Едва я об этом подумал, как в голову пришла и еще одна мысль: за короткое время я одинаково – глядя через дыру, сверху вниз, – узнал две тайны. Но там, в монастыре, мне совсем не было стыдно. Почему же сейчас я чувствовал себя так, будто сделал что-то скверное? Бежать!.. Надо скорее бежать, пока меня не увидел Илька!
Только я это подумал, как сзади кто-то схватил меня за ворот и так потянул, что с моей рубашки посыпались и запрыгали по крыше пуговицы.
– Ты что тут делаешь? Подглядываешь?!! Ах ты, провокатор! – услышал я злобный шепот Ильки. Не выпуская ворота из рук, он заставил меня слезть на землю и потащил к домику, где я когда-то обедал. – Сейчас мы тебя допросим, поповский подлипала, – сказал он и втолкнул меня в дверь.
От страха я лишился голоса.
Спустя минуту в дом вошли Тарас Иванович и Гаврила. Илька тыкал в меня пальцем и объяснял:
– Вот он, поповский наймит. Полез я на крышу, а он поджал хвост и сиди-ит в дырку смотрит. Это его попы подослали, не иначе.
Тут ко мне вернулся голос и я сказал:
– Ты, Илька, дурак!.. Ничего не знаешь, а тащишь. У меня все пуговицы отлетели….
И неожиданно для себя я заплакал. В самом деле, я шел к Ильке как к другу, а он – за ворот…
Тарас Иванович усмехнулся в усы и двумя пальцами поднял за подбородок мою голову.
– Ну, а все-таки, зачем ты на крышу залез, а? – спросил он, заглядывая мне в глаза.
– К Ильке, – ответил я. – Мы и раньше за трубой прятались, провокаторов подстерегали.
Илька смутился и заморгал глазами.
– Так то ж вдвоем, а тут ты один залез. Еще скажешь, я и в кузницу позволил тебе заглядывать?
– А что ты увидел в кузнице? – продолжал спрашивать Тарас Иванович.
– Все, – ответил я, не таясь. – И как листовки печатают, и как пистолеты делают.
Тарас Иванович посмотрел на Ильку и покачал укоризненно головой:
– Ах, Илька, Илька!.. Что ж нам теперь делать?
– А ничего! – ответил я. – Пусть мне провокаторы руки-ноги ломают, я все равно смолчу.
Мать Ильки, Кузьминишна, все время смотрела на меня своими карими ласковыми глазами молча, а тут и она вмешалась в разговор:
– И смолчит. Он хороший мальчик.
– Хороший-то хороший, а в церкви поет, – раздумчиво сказал Тарас Иванович.
– Ах, вы не знаете! – горячо воскликнул я. – Это ж вовсе не потому!..
– Тебя что ж, отец заставляет?
– Нет, я сам… Я там клад искал…
– Кла-ад? – удивленно воскликнули все четверо.
У Ильки от любопытства глаза стали круглыми.
– Ох ты!.. – присел он. – А мне ни слова! Ну не жулик?
Меня принялись расспрашивать. Я ничего не утаил. Рассказал и про то, как патер и наш батюшка кружку делили, и как сбежало шоколадное тесто. Ну и смеялся же Тарас Иванович!
Пришел тот человек, который листовки печатал (звали его Михаилом Ефимовичем), и мне пришлось рассказывать все сначала; он слушал и записывал в книжечку. Потом Тарас Иванович сказал:
– Ах ты, Митя, Митюха! Пользы от твоей затеи не получилось никакой, а вреда ты наделал много. Если бы и был клад, так неужто монахи не поживились бы сами? На что другое, а на золото да на камни драгоценные у них нюх, как у гончих. А главное – не так надо освобождать царских узников. Не только твой Петр, или Сигизмунд, или учитель Алексей Васильевич – весь трудовой народ в России узник. Главное – надо царя свалить да разогнать его свору, темницы ж потом сами раскроются.
– Жди, когда вы его свалите, а у Алексея Васильевича чахотка, – опять вмешалась Кузьминишна. – Вот Илья рассказывал, учитель этот в школу с бутылочкой молока всегда приходил. Это как, а? Да он в тюрьме и года не протянет.
– Поможем, – сказал Тарас Иванович. – Ты ж сама и передачу понесешь. Если на то пошло, то и Сигизмунду чего-нибудь подкинем, даром что паном прозывается.
– Ой, какой он пан! – воскликнул я. – У него на штанах латка!
Потом Тарас Иванович стал объяснять мне, какой я принес вред тем, что пел в церкви.
– Пойми, что некоторые темные люди и впрямь посчитали тебя посланцем от бога!
– А все-таки, что же у них было в тех ящиках? – спросил Михаил Ефимович. – Неужто контрабанда?
– Судя по всему – контрабанда, – ответил Тарас Иванович. – Святые отцы на все идут, лишь бы набить карман потуже.
– Если б знать наверняка, то хорошо б в листовке упомянуть.
Мне так хотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину, что я сейчас же крикнул:
– Я узнаю! Завтра ж узнаю и скажу вам.
Тарас Иванович переглянулся с Михаилом Ефимовичем и кивнул мне:
– Главное, сматывай там удочки поскорее.
Илька пошел меня проводить. Я сказал:
– Хочешь, Илька, проведаем Зойкину бабку?
– Этого не хватало – к бабкам в гости ходить! – отозвался Илька. Но подумал и согласился. – Ладно уж, пойдем. Вот я проверю, как ты правду говоришь.
Про Зойку и про то, как я встретился с нею в Симферополе в цирке и как сам в цирке выступал, Илька уже не раз слышал от меня и каждый раз говорил: «А ты не врешь?» Вот пусть теперь узнает, как я вру.
К переезду мы подошли в то время, когда шел поезд и бабка сигналила ему зеленым светом. То, что бабка по своей воле может пропустить, а может и остановить целый состав, сразу возвысило ее в глазах Ильки. Он спросил:
– А если б царь ехал в поезде, вы б и царя могли остановить?
– А что мне царь! – фыркнула бабка.
Илька гигикнул. А я подумал: неспроста бабка хорохорится, наверно, случилось что-то. Так и оказалось. Бабка покопалась в шкафчике и сунула мне конверт. Зойка писала, что пана Сигизмунда засудили и скоро по этапу отправят в Сибирь, но царь пусть не радуется: все равно народ ему пропишет сальто-мортале. А ей, Зойке, больше в Чугуеве сидеть незачем, она, того гляди, приедет к бабке в гости.
Пока я читал, бабка говорила, что на пана Сигизмунда у нее всегда была обида – зачем он увез от нее Зойку! – но раз царь его сослал в Сибирь, значит, он был хороший человек. И еще она сказала, что рабочие нашего металлургического завода скоро забастуют и тогда она остановит тут все поезда: пусть стоят и тоже бастуют.
Я просто не узнавал бабку: будто и не она уговаривала когда-то внучку жить тихонечко и никого не трогать. Куда и хворость ее делась! Когда мы вышли, Илька сказал:
– Ну, бабка! Такой дай кувалду в руки, так она всех городовых разгонит.
Меня хотят заточить в монастырь на горе Атос
Я вернулся в Нифонтову келью и заглянул в щелочку. Кружка стояла на тумбочке раскрытая: значит, батюшка и патер ее уже поделили. Батюшка потирал руки и весело говорил:
– Знаете, патер Анастасэ, это не мальчик, а сундук с деньгами. Я делаю вам большое одолжение, что не забираю отрока обратно. Вы это должны чувствовать и все убытки с шоколадным тестом поделить только с Дукой. Дамиан ваш, а не мой: вы и отвечайте. Моя хата с краю. А в новую партию шоколада я внесу свою долю полностью, как раньше договаривались.
Дука сидел верхом на стуле, а тут вскочил и закричал:
– Как, опять Дука? Все только и знают, что объегоривают бедного Дуку. Мой умный папочка вложил половину своих капиталов в акции металлургического завода и теперь страшно боится, что рабочие не сегодня-завтра забастуют. Кто в убытке? Дука. Ему все меньше попадает от папы золотых кругляшек. А вот еще новость: сегодня я не досчитался в вашей кладовой целых четырех штук лилового лионского шелка. Вы не скажете, дорогой патер Анастасэ, как они перекочевали в мануфактурную лавку вашего друга – купца Сидорова? Опять Дука в убытке. Так я еще должен платить за дурака Дамиана? Черта с два!
Теперь вскочил Анастасэ и замахал черными широкими рукавами. Все трое кричали и ругались одновременно.
Я прикрыл щелку и лег спать. На душе у меня был праздник, а почему, я и сам не знал. Может, потому, что завтра я выполню поручение Илькиного отца и навсегда уйду из монастыря. Как он мне опротивел! Или потому, что вот-вот сбросят царя? Тогда и Петр вернется, и пан Сигизмунд, и Алексей Васильевич. А еще, может быть, потому, что под подушкой у меня лежит Дэзина белая роза и я все время чувствую ее запах.
Утром я проснулся до восхода солнца. На этот раз Дамиан, кроме белого хитона, принес еще веточку с темно-зелеными листочками и мелкими белыми цветочками. Дерево это, сказал он, привезли на пароходе из Греции. Называется оно – мирта. Патер будет сегодня говорить проповедь и призывать всех – и богатых, и бедных, и греков, и русских – жить в мире и подчиняться воле бога и его помазанников – царей, а я, когда буду петь, должен держать эту веточку перед собой. Я выслушал Дамиана со смиренным видом, потом переоделся в белый хитон, натянул парик, взял ветку в руки и через пустой монастырский двор пошел в церковь. Я шел и думал, как бы их всех обставить.
В алтаре Анастасэ поманил меня пальцем и сказал, что сегодня после обедни даст мне много шоколада, но если я буду спешить и петь без усердия, то оторвет мне «уси», а шоколада совсем не даст.
