Эдуард Веркин - Мертвец
Вообще-то папаша уже должен был проснуться, устыдиться и выпустить Вырвиглаза наружу, но этого не произошло.
И тогда он испугался. Историй про то, как пьяные захлёбывались в чашке чая, давились до смерти своими собственными носками или засыпали с непотушенной сигаретой в гараже, он знал много. И представил, что папашка его вдруг окочурился от перебора сивушных масел и теперь он, Вырвиглаз, просидит тут долго. Ну, не очень долго, но за это время папашку могут объесть крысы, или собаки, или жуки скарабеи, да мало ли вокруг голодной фауны?
Почему-то именно это обстоятельство больше всего Вырвиглаза и напрягало. Ему не хотелось, чтобы папашу объели. Поэтому Вырвиглаз пораскинул мозгами и решил, что надо из подвала выбираться самостоятельно.
— И тогда ты мне позвонил, — как-то удовлетворённо сказал Упырь.
— Я тебе не звонил.
— Как?
— Так. Как я мог позвонить из подвала?
— Ты сказал, что отец тебе телефон подарил, — напомнил я.
— Телефон подарил, симку не подарил. Да и номер я твой не знаю.
Упырь глупо улыбался.
— Ладно, какая разница, — махнул рукой Вырвиглаз. — Вылез я наружу, сунулся в дом, а тут этот как кинется. Наверное, он от грохота очнулся и протрезвел. Ну, короче, напал на меня с ножницами и давай кромсать… Остриг, как бобика…
Вырвиглаз погладил синюю башку.
— Ну, не налысо, налысо это уже я сам. Просто обкорнал так, что смотреть противно, точно у меня лишай. Пришлось закончить. Уродски получилось.
Это точно. Голова у Вырвиглаза шишковата и бугровата, будто изнутри её так и распирает. Я даже удивился, как он умудрился так ловко обриться — по таким буграм ни один комбайн бы не прошёл.
— Ну да, — согласился я, — на Джима Моррисона ты теперь не очень похож.
Вырвиглаз постучался головой о стену.
— Хотел его убить, — сказал он. — Но потом пожалел. У меня, кроме него, ведь нет никого… Икры хотите?
И, не дожидаясь ответа, принёс из кухни большую консервную банку, на две трети заполненную икрой. И ложки.
— Ешьте, — сказал Вырвиглаз. — Всё равно испортится.
— Ты что, в смертники записался? — спросил я.
— Почему?
— Ты же сам говорил, что им выдают икру.
Вырвиглаз сделал непонимающее лицо, типа про смертников он ничего и не рассказывал.
— Ты что-то путаешь, — сказал он. — Я про смертников совсем другое говорил. Я говорил, что в колхозе «Наш путь» работают одни смертники за такую зарплату. А икра — это совсем другая икра…
Вырвиглаз указал пальцем на потолок. Можно подумать, кто-то его тут на самом деле прослушивал.
— Это совсем другая икра. Конфискат. В Астрахани втихаря её продают сами менты. Кушайте.
Чёрной икры я никогда не пробовал, однако ничего выдающегося в ней не нашёл. Рыбой пахнет, на языке лопается, ничего вроде, на шпроты похоже.
— Надо с хлебом и маслом есть, — пояснил Вырвиглаз. — А так невкусно. А ни хлеба, ни масла у нас нет.
И потрогал голову.
А Упырь вообще икру не стал пробовать. Наверное, надоела она ему.
— Он тебя бил? — спросил он с интересом Вырвиглаза.
Вырвиглаз отмахнулся.
— Ерунда, — сказал он. — Побил немного, жаба, конечно. Это даже хорошо…
Вырвиглаз задумчиво поглядел на банку, зачерпнул икры, стал есть без всякого удовольствия.
— Почему хорошо? — спросил Упырь.
— Потому что сегодня он проснётся и ему станет стыдно. Даст денег, сходим в пельменную. Жаль, что побрил, жаба… — Вырвиглаз постучал ложкой по ставшей звонкой голове. — Ну да ничего, отрастёт. В этом даже что-то есть…
Вырвиглаз погляделся в своё отражение в окне. На самом деле в такой причёске что-то было — Вырвиглаз стал похож на обезьянку. Не на большую, могучую обезьяну, которую уважаешь и опасаешься, а на мелкую и поганскую, в которую хочется кинуть камнем. И не просто кинуть, а попасть ещё, чтобы она заверещала и запрыгнула к себе на баобаб или на секвойю, на свою африканскую берёзу, короче, а потом долго и жалобно пищала, облизывая лапку.
А вообще Вырвиглаз даже стал похож на Упыря, они почти сравнялись по паскудности, близнецы просто.
— Это даже хорошо, — сказал Вырвиглаз. — Этим жабам-баторцам нельзя бриться наголо. Это не просто запрещено, а строжайше запрещено, типа не харкай в колодец — отрыгнётся. И я на фоне всеобщей лохматости буду нормально выглядеть.
— Почему нельзя бриться? — поинтересовался Упырь.
— Это страшная история, — Вырвиглаз всё поглаживал и поглаживал свою лысину. — Страшная и зловещая… Двадцать лет назад один баторец организовал тайное общество, оно называлось «Батор навсегда». И все, кто в него входил, брили голову и носили валенки с белыми бумбончиками. А целью этого общества было постепенное внедрение всех баторцев в разные отрасли жизни. Потом это общество разгромили, но многие его члены не отступились от своей клятвы. Вот ты премьер-министра видел? Лысый. И министр обороны.
— Они что, баторцы? — удивлялся Упырь.
— Все, — беззастенчиво врал Вырвиглаз. — И многие другие. Кстати, общество это в баторе возродилось, только теперь они не бреются. И в баторе бриться налысо вообще всем запрещено — для конспирации…
Я уже не слушал. Вырвиглаз втюхивал Упырю очередной крючковатый плод своей шизофантазии, за окном капал дождь, он начался, пока мы гостили у Вырвиглаза. По дороге безнадёжно брела промокшая и грязная собака.
Так я вот и думаю, что теперь мне, лысому, теперь в баторе будет зелёная улица. Я лысый, а они, жабы, все волосатые, как медведи. Вообще лысым быть круто. Лысый человек — он гораздо волосатей, чем волосатый…
Я глядел на улицу.
Грязная собака поймала неосмотрительно высунувшуюся лягушку, настроение у собаки улучшилось, и она потрусила дальше уже с энтузиазмом.
Глава 20. Бобик сдох
Сенька сиял. Именно сиял, это очень точное слово, хотя и захватанное. Сиял, как лужа в солнечный день. Это сияние могло быть вызвано двумя событиями. Или Сенька разузнал, где лежит метеорит. Или отошёл в мир иной пёс Шахова Диоген.
— У меня к тебе дело, — серьёзно сказал Сенька.
— Бобик сдох? — осведомился я.
— Какой ещё бобик? а, бобик… Ну да, скончался. Преставился, а ты откуда знаешь?
Спросил Сенька с подозрением. Будто я собирался покуситься на его приоритеты в похоронной области.
— Откуда знаешь? — Сенька помрачнел.
— В «Ритуале» узнал, — соврал я. — Иду с работы, а возле «Ритуала» шаховский автомобиль стоит…
— Врёшь! — злобно рявкнул Сенька. — Врёшь! Я там весь день караулил, не подъезжал туда Шахов!
— Подъезжал, — спокойно сказал я. — Просто он с чёрного хода подъезжал, ты не заметил…
— Я бы заметил! Я и за чёрным ходом смотрел…
— Просмотрел, — продолжал издеваться я. — Ты просмотрел, а ребята из «Ритуала» не просмотрели…
Сенька исчез. Растворился со скоростью старого опытного вампира. Через пять минут появился уже успокоенный.
— Приколы прикалываем? — спросил Сенька. — Шутки шутим? Никто с Шаховым не связывался, я ему сейчас звонил.
— И что?
— И то. Предыдущие договорённости остаются в силе. Через день, то есть послезавтра, состоится погребение.
— Поздравляю, — сказал я. — Осуществляются твои мечты. Слушай, а любимой коровы у Шахова нет? Или любимого лося, он, кажется, лосефермой владеет.
— Лосефермой? — заинтересовался Сенька.
— Лосефермой, — подтвердил я.
И тут же увидел картину, что образовалась в Сенькиной голове. Лосеферма. В глухой костромской тайге. Эпидемия ящура. Лоси дохнут целыми пачками. Меж дохлыми лосями, весь в чёрном, шествует Сенька. С золотой лопатой и в кожаных галифе. А над головой — вертолёт.
Хотя нет. Если лоси дохнут пачками — это уже не искусство, это уже конвейер.
— Ты у меня что-то спросить хотел?
— Ну да… — Сенька очнулся. — Хотел. Я тебе уже предлагал слегонца подработать…
— Кем?
— Будем хоронить Диогена, нужны помощники.
— Какие?
— Какие, какие — всякие. Для представительства хотя бы… Согласен? Тебе бабло ведь не помешает.
Принимать участие в похоронах собаки…
Вдруг я подумал, что это, конечно, маразм, даже супермаразм, но, с другой стороны, всё, что происходит в последнее время со мной, особой вменяемостью не отличается. Всё маразм. В семье маразм, вокруг маразм, с Катькой маразм… Почему бы не похоронить собаку?
К тому же мы живём в провинции, а все нормальные провинциалы должны чудить. Изобретать дирижабли, строить высотные бани, печь самые большие в мире блины, играть в мотобол, жевать сосновую смолу, хоронить собак и другой мелкий рогатый скот. Это простительно провинциалам, скажу больше, это им присуще. Вот тот же Шахов — он хотел ведь ввести своего пса в городскую думу.
Каков поп — таков и притоп. Так говорила моя бабушка.
