Галина Ширяева - Утренний иней
И с Нинулей отношения не были налажены до сих пор, и Настя в гости больше не приходила. И Вовка избегал ее по-прежнему. И она презирала его за это и радовалась, что презирает.
На переменах теперь она чаще всего видела его с очкариком Колей Цукановым из восьмого «Б». Они чинно, совсем как девчонки-десятиклассницы, ходили по коридору и о чем-то беседовали с необычайно умным, ученым видом. Один раз Ветка подслушала кусочек их ученого разговора.
— Слушай, Потанин! — говорил Цуканов. — Ты пройдись сначала на носках, а потом на пятках задом наперед. Хорошая гимнастика для позвоночника, кровообращение улучшается, и мысли в полное равновесие приходят.
— Все равно это возможно! — горячо возражал ему Вовка. — Даже Циолковский считал, что это возможно, что это — сублимированные образы других миров! Даже всякие там видения, даже всякие там ангелы с крылышками — сублимированные образы!
«Сам ты сублимированный!» — шепотом обругала его Ветка, вспомнив, что те мотыльковые крылья из «Зорьки» он ей так и не привез.
Она вышла на пустую лестничную площадку и прошлась сначала на носках, потом на пятках задом наперед. Не помогло. Мысли в равновесие не пришли. Наоборот, вечером она даже с отцом поссорилась. Первая стала задираться:
— Вы с мамой меня все еще маленькой считаете! А я уже давно взрослый человек!
— Ну, почему же! — спокойно возразил ей отец. — Мы тебя считаем взрослой. В разумных пределах, конечно.
— Эт-то как же понимать? — спросила Ветка. — Эт-то ты меня дурой назвал, да?
— Вот уж чего не было, того не было!
— Было! Ты назвал меня дурой! — В переносном смысле — допускаю! Но все равно дурой! — воскликнула Ветка и тут же переметнулась на сторону матери.
— Мама! А я поэму пишу…
— Поэму? Ты бы лучше над географией потрудилась. Мне кажется в этой области утебя ничего хорошего не предвидится.
Мать сказала это совсем не раздраженно, а очень спокойно, даже доброжелательно, но Ветка все равно и на нее обиделась и в тот же вечер написала самый печальный кусок своей поэмы. А на следующий день, ни капли не удивившись материнской предусмотрительности, схлопотала двойку по географии. После этого родились самые гениальные строчки:
Где-то далекие Альпы
Тонут во мраке ночном.
Ах, мне туда убежать бы!
Или добраться пешком!
Дикие звери там рыщут…
Очень суровый край!
Ну-ка, пускай поищут,
Ну-ка, покличут пускай!
Но ни в какие суровые края убежать она не успела, потому что на следующий день ее стали настигать совсем уж невеселые события, развернувшиеся так стремительно, что поэма осталась незаконченной.
* * *В воскресенье приехала тетя Валя.
Она не была у них целую вечность, с начала лета, и потому уже с порога, в ответ на радостные и недоумевающие возгласы матери, громко объяснила причину своего долгого отсутствия:
— Работы у меня теперь — не продохнуть, не вырваться! Теперь еще и в интернате приходится крутиться! Там географичку выгнали, а новой не нашли…
«О-о! — многозначительно отметила про себя Ветка. — Это же она про Евфалию». Она тут же бросилась в прихожую помочь тете Вале раздеться, чтобы подготовить благоприятную почву для ответа на уже приготовленный ею вопрос: «А куда ее выгнали?»
Но тут произошло неожиданное. Пока тетя Валя раздевалась, пока снимала сапожки и приводила в порядок прическу, а Ветка при этом услужливо мешала ей в тесной прихожей, отец в большой комнате вдруг что-то произнес громко, но невнятно (Ветка не расслышала, что именно он произнес так сердито), потом, как-то очень решительно шагая — как таран, ворвался в прихожую, сдернул с вешалки свое пальто, взял шапку, распахнул дверь так, что она испуганно взвизгнула петлями, и ушел… Тетя Валя и Ветка только шарахнулись в разные стороны и прижались к стенкам, давая ему дорогу, и у Ветки все внутри дрогнуло. Кто бы мог ждать такого от ее всегда тихого, спокойного, невозмутимого, солидного отца! Кто бы мог ждать такого!
А тетя Валя спокойно разделась, спокойно поправила прическу, сунула ноги в отцовские тапочки, которые Ветка подставила ей еще до этого невероятного происшествия, и сказала все так же спокойно:
— Холодно-то как на улице!
Ветке стало совсем тоскливо оттого, что тетя Валя никак не прокомментировала этот отцовский демарш. Это, конечно же, не сулило ничего хорошего. Уж теперь-то, наверно, будут выложены такие факты, такие доказательства, что все прежние безмятежные отголоски разлетятся в пух и прах.
— За что же ее выгнали? — спросила мать, когда тетя Валя прошла в комнату и уселась на диване, и по материнскому голосу Ветка поняла, что мать тоже приготовилась к самым убийственным уликам и фактам.
— Сейчас расскажу. Дай отдышаться. И — чаю.
Потом разговор пошел опять о холодной погоде, о ранней зиме, о том, что в Каменске плохо с этим и плохо с тем. Потом о том, что тете Вале удалось приобрести, а что не удалось, что из дефицита она достала, а что не достала…
— Так за что же ее выгнали? — снова спросила мать таким тоном, словно эта выгнанная из интерната Евфалия Николаевна имела непосредственное отношение к тем уликам и фактам, которые тетя Валя собиралась выложить.
— Да такой скандальной истории в школе я вообще за свою жизнь припомнить не могу!
— А что такое?
— Явилась, понимаешь, в дом к своей ученице, к отличнице, между прочим, и при ней объявила, что ее дед во время войны сотрудничал с немцами…
«Во-от, оказывается, что!» — ахнула Ветка. — Вот оно, оказывается, что!»
— Доказательств у нее, видите ли, нет. Сама потом призналась, что нет. Сама потом призналась, что оговорила честного человека. При ней же, при внучке, призналась. А извиняться перед ним не захотела. Представляешь?
— За такое можно и к суду привлечь, — вздохнула мать.
Матери, конечно, было не до Евфалии Николаевны и не до тех доказательств вины Настиного деда, которые Евфалия Николаевна не смогла представить. Мать ждала доказательств другого рода. А у Ветки в голове сразу все перемешалось.
— Разумеется, можно и к суду привлечь! — продолжала тетя Валя. — Она еще дешево отделалась! Вообще-то за такие вещи из педагогов вон гонят, а ее какой-то ненормальный директор в школу принял. Теперь и сам может полететь.
— Может.
— Еще бы!
Голоса матери и тети Вали куда-то ушли; отдалились от Ветки. Так вот она — Настина беда! Вот это беда так беда!
Но впрочем, почему же беда? Почему беда, если сама Евфалия Николаевна призналась, что доказательств нет, что сказала неправду? Ведь сказала при Насте! Значит, и нет никакой беды!
Но почему же тогда Настя ушла от деда?
Ветка вспомнила, как холодна, дождлива и темна была та каменская ночь, когда Настя шла через глубокий и страшный овраг, скользя и падая на крутом склоне, убегая от чего-то, может быть, еще более страшного для нее, чем этот ночной овраг. От чего она убегала?..
А что, если у самой Насти есть доказательства?! А что, если Настя знает!
Знает! Конечно, знает! Иначе не разыскивала бы Евфалию Николаевну! Иначе не лезла бы через овраг! Иначе не ночевала бы в пустом интернате! Иначе не ушла бы от деда! Она знает и молчит! Евфалию Николаевну выгнали из интерната, а она молчит!
Букатина молчит! Молчит Букатина!
Мать и тетя Валя обе разом остолбенели, когда Ветка, совсем как отец только что — тараном — пролетела мимо них в прихожую.
— Ты куда? — запоздало донесся до нее голос матери.
Ветка сорвала с вешалки пальто, распахнула дверь так, что она опять испуганно взвизгнула, и, одевшись уже на ходу, не дождавшись лифта, ринулась вниз по лестнице.
* * *По дороге к Настиному дому она успела немного остыть, успокоиться и даже кое-что трезво обдумать. Во всяком случае, когда она нажимала на кнопку дверного гонга Настиной квартиры, ей казалось, что она была совершенно спокойна.
Дверь открыла красивая, еще молодая женщина, очень похожая на Настю. «Мать!» — догадалась Ветка, и чувство презрительной зависти охватило ее. Как они смеют быть красивыми!
— Насти дома нет!
Дверь захлопнулась не сразу, но все-таки захлопнулась. И это было так не похоже на то, как принимали гостей у них в доме, что Ветка должна была бы обидеться. Но она не обиделась. Именно так и должно было быть в этой семье. Именно так, а не иначе. «Ну что ж! — сказала она про себя захлопнувшейся перед ее носом двери. — Я подожду! Мне спешить некуда!»
И она действительно не спеша, даже что-то напевая вполголоса, помня о том, что она совершенно спокойна, но чувствуя, как дрожит в ней каждая жилочка, спустилась по лестнице и вышла на улицу.
Было холодно. Как назло, улица, на которой стоял Настин дом, насквозь продувалась ветром. Ветер дул с реки. Начинался ледостав, и даже здесь, довольно далеко от берега, слышался равномерный, монотонный, но могучий, даже грозный голос реки. Лед сковывал ее, а она роптала, не хотела заковываться в ледяной панцирь.
