Сергей Баруздин - Повести и рассказы

Январь был снежный и вьюжный.

Город напоминал снежную целину. Крыши, улицы, тротуары — все утопало в снегу. А он продолжал валить и валить.

Вскоре после Нового года Василий Петрович принес радостное известие:

— С завтрашнего дня в больнице снимают карантин. Ты поедешь?

— Конечно, как же! — воскликнула Зина.

— Только приезжай к шести, как и я, — попросил Василий Петрович. — И…

Он не договорил.

Весь день Зина ждала вечера. И на уроках, и после. Ничего не лезло в голову. Сходила на рынок, купила три свежих огурца и одну помидорину. Дорого, но мама любила. Выжала гранатовый сок. Запас гранатов был. Без конца болталась по квартире, смотрела на часы. Четыре, полпятого, пять, половина шестого. Тут собралась, оделась.

В больнице разделась, получила халат, поднялась на четвертый этаж. Больные лежали и в коридоре на раскладушках. Она нашла номер палаты.

В палате было четыре койки и раскладушка у окна. И если бы не Василий Петрович, уже сидевший у мамы, она бы не узнала ее.

Мама с желто-синим осунувшимся лицом лежала на высоко поднятых подушках. Вид у нее был измученный, только глаза блестели. Голову она держала плохо — голова качалась. Рядом стояла капельница. Резиновая трубка тянулась к руке.

— Вот и Зина, — как-то неестественно бодро сказал Василий Петрович.

Зина чмокнула маму в щеку и не знала, что спросить, что сказать.

Василий Петрович взял у нее сумку, спросил:

— Принесла? Сейчас мы попьем. Ох, и зеленые огурчики, помидор! Прекрасно. Это мы поедим.

Он уверенно хлопотал вокруг мамы, а она смотрела на него и на Зину какими-то виноватыми глазами.

Зина молчала.

Василий Петрович дал маме несколько ложек гранатового сока. Потом передал помидор и огурец, посолил, взял вилку:

— Понемножку.

Мама ела с трудом.

В палату принесли ужин.

Мама посмотрела и сказала:

— Я не буду.

Сказала устало, словно ей было тяжело говорить.

И дышала тяжело, с хрипами.

— Ну хотя бы ложечку каши! — попросил Василий Петрович.

— Нет, — коротко ответила мама.

Обратилась к Зине:

— Ты как?

Зина хотела сказать: «Не волнуйся, все хорошо, мамочка», но осеклась, боясь, что эти слова прозвучат не к месту.

— Ничего, — сказала она.

Они еще немного посидели вместе, и мама, кажется, задремала.

— Ты иди, — шепнул Василий Петрович, — и подожди меня внизу.

Зина, совершенно обескураженная, вышла.

Внизу она долго ждала Василия Петровича.

Наконец он появился.

Сказал:

— Договорился о ночном дежурстве. Целая проблема.

Оказывается, Василия Петровича ждала у подъезда машина.

Он открыл Зине дверцу, сел рядом с ней.

— Женя! К Дементьевым! — сказал он шоферу.

А Зина даже не поздоровалась с водителем.

В машине она спросила у Василия Петровича:

— Это очень серьезно?

— Очень, — ответил он сразу, не раздумывая.

Приемные дни в больнице были не каждый день. И назавтра Зина не поехала. Сидела дома, ждала Василия Петровича.

Его не было долго.

В девять зазвонил телефон:

— Зина, это ты?

Зина почувствовала недоброе:

— Я. А что, Василий…

— Немедленно приезжай в больницу!

Зина помчалась. Бегом на метро, потом на троллейбусе, еще с километр пешком.

Василий Петрович ходил по вестибюлю в распахнутом халате, курил.

Увидев Зину, подошел к ней, обнял:

— Крепись, девочка!

— Что? — не поняла Зина.

— Все, — сказал Василий Петрович.

Зину пробрал озноб, потом ударило в жар. Глаза заволокло.

Придя в себя, она спросила:

— А я?.. Мне можно туда?..

— Может, не надо? — неуверенно сказал Василий Петрович.

— Надо! — решительно сказала Зина.

— Ну, пойдем, — согласился Василий Петрович.

— Когда? — спросила Зина в лифте. Она еще не могла смириться со страшной мыслью.

— Полчаса назад. В двадцать один ноль пять, — ответил Василий Петрович.

На четвертом этаже они прошли по коридору до знакомой палаты. В палате мамина койка была прикрыта ширмой. Капельницы уже не было. Василий Петрович приподнял простыню.

Лицо теперь у мамы было не желто-синее, а белое.

Василий Петрович опустил простыню, сказал:

— Пойдем.

Потом они сидели в ординаторской. Дежурный врач налил им по стакану горячего чая, пододвинул сахар. Они о чем-то говорили с Василием Петровичем, но Зина не понимала.

Она пила обжигающий чай и старалась представить себе мамино лицо, только что виденное, но не могла. Видела маму с папой, с дядей Колей, с Валерием Алексеевичем, с дядей Жорой, с Василием Петровичем, а теперешнее не могла.

Домой они возвращались на перекладных. Машины уже не было.

— Женю я отпустил, — сказал Василий Петрович.

На улице мела метель, выл ветер, было люто холодно.

— Как все это было? — спросила Зина.

— Когда я приехал, — сказал Василий Петрович, — мама меня уже не узнала. Она была на наркотиках. Только в начале десятого широко открыла глаза, вроде узнала, хотела что-то сказать, и все… Я держал ее голову…

Дома Василий Петрович позвонил Маше. Все сказал.

— Ты ложись, я тут, — добавил он.

Сами они долго не ложились. Зина бесцельно бродила по квартире, Василий Петрович за ней. Потом вскипятил чайник.

Сказал:

— Попей!

— Я не хочу, — ответила Зина, но села тут же на кухне и обхватила руками горячую чашку. Ее всю трясло.

Словно вспомнив о чем-то, Зина вдруг спросила:

— Может, не к месту, но… Вы знали, Василий Петрович, что было с мамой потом, после папы?

Он подтвердил:

— Знаю. Она сама мне все рассказала…

Потом помолчал и добавил:

— И я не судил ее строго, а сейчас тем более.

Зина не спросила почему.

Внутренне она, кажется, понимала, что сказал бы Василий Петрович. Мама чувствовала приближение того, что случилось сегодня, и вот…

Словно угадывая ее мысли, Василий Петрович сказал:

— Единственно, чего не могу простить себе, что не уговорил маму оформить наш брак. Пожили бы, как люди…

Они шли с кладбища к электричке. Зина, Маша и Василий Петрович. Народу на похоронах было много. Люди с ткацкой фабрики. Несколько военных из политуправления. Даже кто-то из райкома и райсовета. Говорились речи, но Зина их не воспринимала. Она видела мамино лицо и красные подушечки с двумя орденами и тремя медалями. «Как у папы, как у военных», — думала Зина.

— Девочки, не сердитесь, но машину я отпустил. Начальство! — говорил Василий Петрович.

Маму похоронили рядом с папой, в той же ограде. На папиной могиле стоял небольшой гранитный камень. Над маминой — груда венков и цветов.

Было сумеречно, пасмурно. Под ногами скрипел снег.

Они опять помолчали.

Подходя к станции, Зина спросила, вспомнив свидетельство, которое видела в эти дни у Василия Петровича:

— А что такое острая сердечная недостаточность?

— Это диагноз, — сказал Василий Петрович и добавил: — Смерти. Как бы конечный результат.

— А не конечный? — спросила Зина.

— Ты же знаешь, — объяснил Василий Петрович. — Увы, рак. Когда была операция, там были сплошные метастазы…

На следующий день к вечеру Зине позвонил Василий Петрович:

— В школе была?

— Нет.

— Пойдешь завтра. Хорошо?

— Хорошо.

— А сегодня к семи часам собери вещи, самое необходимое, и жди нас с Машей.

— Но я… — хотела сказать Зина.

— Никаких «но», — решительно произнес Василий Петрович. — Жди! Поедем к нам!

У Зины все валилось из рук. Кое-как она что-то засунула в чемодан и портфель, оставшийся от папы.

В семь приехали Василий Петрович и Маша. Взяли вещи, спустились вниз, сели в машину.

— Женя, домой, к нам, — сказал Василий Петрович шоферу.

РАССКАЗЫ

ЛЕТО, ОЧЕНЬ ПЛОХОЕ ЛЕТО…

За окном шел дождь. Занудный, мелкий, переходящий в ливень и вновь мелкий. Ели и сосны не шумят под дождем, как березы и осины, и все равно их слышно. Это, видимо, ветер. Струи дождя заслоняли стекла, и там, на улице, такие же струи хлестали по хвое и стволам деревьев, как хлестали вчера вечером, и днем, и утром, и позавчера, и позапозапозавчера, и все это лето.

Ветер, просто ветерок, раскачивал стволы елей и сосен, и, мокрые, они шумели не так, как сухие: они вроде вздыхали, или дышали, или вспоминали о молодости своей, когда были другие, не такие лета. Им, восьмидесятилетним, было что вспоминать.

Гремели и гудели поезда где-то совсем рядом. До железной дороги не близко — до станции километра два, не меньше, а ночью все равно чувствуешь себя, как на станции. Рядом, очень близко, шумят поезда. Гудок электровоза — товарный, тяжелый состав. Гудок электровоза — пассажирский. Гудок электровоза — опять товарный, но легкий порожняк. Гудки и стук колес электричек. Их легко различать по шуму. И еще — самолеты и вертолеты. Вертолеты только днем. Самолеты и днем и ночью. Они взмывают над поселком, ибо аэродром рядом. Можно только догадываться, когда это «Ту», когда «Ил», когда «Ан». Какие именно — «Ту-104» или «Ту-114», «Ил-18», «Ил-62» или «Ан-10А» — об этом уже не узнаешь: в ночном дождливом небе они взвизгивают, ревут одинаково. И деревья шумят так же: когда сосна, когда ель — не различишь. А вот бузину и рябину отличить не сложно, даже ночью по шуму дождя не сложно…