Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша
– Дука, вы гениальный человек! Гениальный! Берите меня в свои компаньоны!
– И менэ, – сказал Анастасэ.
– И менэ, – как в бочку, прогудел Дамиан. – Я буду болтайтис тесто.
– Какое тесто? – не понял Дука.
– Соколадное. Эма, какой будет тесто! Орео!..
Скоро наш батюшка ушел. А патер, Дука и Дамиан уселись на бархатный диван и закурили толстые черные сигары. Я смотрел, как на сигарах постепенно нарастал круглый белый пепел, и незаметно для себя, тут же, на полу, задремал. И мне приснилось, будто я стою в монастырской кухне и стучу молоточком, но не по стенам, а по большому медному котлу, в котором варят для монахов суп. Только звук получался не чистый и звонкий, как в Илькиной кузнице, а грубый, скрежещущий. «Ага, – подумал я, – так вот куда запрятал пират Куркумели свои сокровища. Он их вынул из стены и засунул в котел, чтоб я не догадался, где они, а мой волшебный молоточек все равно их нашел». Вдруг в кухню вбегает Дука и, увидев меня, кричит: «Анастасэ, Дамиан, григора, григора! Какого вы дьявола копаетесь!» «Сейчас меня схватят», – подумал я и от страха проснулся. Хоть я уже не спал, в ушах у меня по-прежнему что-то грохотало и скрежетало, по-прежнему я слышал голос Дуки: «Дьяволос! С такими жирными гусями ола та эхаса![29]» Я заглянул в щелочку: Анастасэ и Дамиан впопыхах стаскивали с себя свои черные рясы. Скрежет вдруг умолк. Только слышно было через наше чердачное окно, как лошадь бьет подковой о булыжник. Я вылез на крышу и глянул вниз. Около каменного крыльца в сумраке ночи виднелись две подводы, нагруженные какими-то ящиками. Тихонько скрипнула дверь, и с крыльца во двор сошли Анастасэ, Дамиан и Дука. Патер и монах были не в рясах, а в штанах и рубашках. «Григора, григора», – опять сказал Дука. Дамиан подставил спину, патер и Дука положили на нее большой ящик, монах крякнул и понес его в дом. «Григора, григора», – сказал ему вслед Дука. Я побоялся, что меня заметят, тихонько вполз в окно и опять оказался около щели. Анастасэ и Дамиан втаскивали на согнутых спинах ящики в бархатную комнату, а Дука помогал им ставить эти ящики один на другой и все время шипел. А я совсем не интересовался, что было в ящиках и почему их таскают не простые монахи, а сам патер, регент и посторонний монастырю человек – Дука. Я думал только о том, что Анастасэ и Дамиан сейчас заняты каким-то своим делом и, значит, можно стучать в кухне сколько угодно.
Осторожно сошел я вниз и приоткрыл дверь в кухню. В кухне было темно. Я чиркнул спичкой и зажег захваченную с собой свечку. Покапав воском, я прикрепил ее к столу. Противно зашуршали в мусоре и побежали по полу в разные стороны толстые черные тараканы. Я вытащил из кармана молоточек и принялся постукивать по стенам. Я придвигал стол к стенам, на стол ставил табуретку и стучал под самым потолком: звук везде получался одинаковый. Только там, где шел дымоход, звук менялся: он был глухой и гулкий. Но не в дымоход же замуровал пират свои сокровища! Я даже заглянул в медный бак, в тот самый, который приснился мне во сне. Там сидел огромный тараканище и притворялся дохлым. Больше не было ничего.
Когда я вернулся в келью Нифонта и посмотрел в щелку, в комнате Анастасэ было уже темно и тихо.
В греческой церкви
Я ждал, что меня, Ильку и Андрея выгонят из училища. Кого ж еще могли подозревать? Кроме нас троих, никто в училище после занятий не оставался. Когда мы на другой день проходили через зал, то увидели, что царь по-прежнему красуется в своей золоченой раме, будто его и не выбрасывали в мусорный ящик. Конечно, это был другой портрет, но такой точно.
Первым уроком была геометрия. Артем Павлович пришел заспанный и нахмуренный. И все видели, что ему сегодня особенно противны и теорема, которую он объяснял, и мел, и доска, и все на свете. Так и ушел, ничего не сказав о портрете.
На второй урок пришел Лев Савельевич. Он тоже про портрет ничего не говорил, а только все кусал бороду.
На третий явился батюшка. Этот начал с того, что в Харькове забастовали рабочие кондитерской фабрики «Жорж Борман».
– Чего им еще надо! – сказал он. – Целый день едят пирожные и закусывают шоколадными конфетами. Так нет, подавай им еще какую-то свободу! Что, их в тюрьме держат, что ли? Какая им нужна еще свобода! А все это – работа смутьянов, разных там социалистов, врагов нашей великой державы и православной церкви. Детей – и тех в разврат ввергают. До чего дошли! Портрет государя императора, божьего помазанника… – Но тут батюшка поперхнулся и опять начал ругать рабочих кондитерской фабрики.
Илька встал и сказал:
– Вы, батюшка, не знаете. А мой двоюродный брат на Жоржа Бормана уже пятый год работает. Так он рассказывал, что женщины, которые конфеты начиняют и в бумажки заворачивают, те конфеты едят только первый день, а потом и не смотрели б на них. Жорж Борман тоже не дурак: он знает, как отбить у своих рабочих охоту к сладкому.
Мы думали, что батюшка начнет ругаться, но он почему-то заулыбался и весь так и потянулся к Ильке.
– А как, как? Как же он отбивает охоту? Это интересно!
На последний урок пришел сам инспектор (он у нас преподавал естествознание).
– Вот когда нам крышка, – шепнул Андрей.
Но и Михаил Семенович ничего про портрет не сказал. Илька тоже боялся, а тут подмигнул нам с Андреем и сказал так, будто заранее все знал:
– Что они, дураки, чтоб шум поднимать! Им же первым жандармы и всыпят. Скажут: «А вы куда, лупоглазые, смотрели?»
Из училища я отправился в монастырь. Там меня поджидал сторож из церкви Михаила архангела.
– Ангелочек! – радостно крикнул он, увидя меня. – А я-то жду-пожду. Вот батюшка прислал твое ангельское одеяние. Отбился ты от нас, совсем отбился. Все прихожане, слава тебе, господи, жалуются и спрашивают: «Куда улетел наш белый ангел?» А я хоть и знаю, что наш батюшка, слава тебе, господи, запродал тебя грекам, а молчу. Не мое это дело. Как думаешь, дадут мне монахи пообедать? Они что тут употребляют – водку или свой греческий коньяк? Да мне, слава тебе, господи, все равно: я могу и того и другого, лишь бы не обнесли.
Я сказал, что тут, кроме микстуры, ничего не пьют.
– Знаем мы эту микстуру, – проворчал старик. – У нас вот тоже: привезу я бочоночек красного винца для причастия прихожан, ан глядь, его уже на донышке. Все «причащаются» подряд: и сам батюшка, и отец дьякон, и псаломщик, и регент. Один я отворачиваюсь: верблюд я, что ли, чтоб вино пить. Это ж сколько его надо выпить, чтоб в голове прояснилось!
Пришел Дамиан и повел нас к Анастасэ. Патер брезгливо осмотрел мою ангельскую одежду и покачал головой:
– Это глупо: ангелы не носят станы, ангелы носят хитоны.
– Истинная правда, батюшка, – поддакнул сторож. – Сколько я их видел, ангелов этих, все они были без штанов.
– Ну, иди, – отпустил патер сторожа. – Иди с богом.
– С богом! – Сторож поморщил свой дряблый нос. – Это я, батюшка, и сам знаю, с кем мне идти: с богом или с чертом. А вы бы лучше распорядились, чтоб ваши монахи покормили бедного человека. С самого утра, слава тебе, господи, не жрамши хожу.
Но Анастасэ сделал вид, что не слышит, и сторож, посулив всем монахам холеру в бок, ушел.
Патер скрылся за бархатной занавеской, а когда опять появился, то в руках у него была белая шелковая материя. Он по-гречески что-то сказал Дамиану, отдал ему материю, и мы с монахом отправились в самый дальний конец коридора, где слышно было, как за дверью что-то быстро-быстро стрекотало. Дамиан открыл дверь, и мы вошли в небольшую комнату, во всю длину которой тянулся узкий деревянный стол. За столом сидел монах с седыми клочкастыми волосами и строчил на машинке сатиновую материю. Дамиан наклонился к клочкастому и прямо ему в ухо принялся кричать что-то по-гречески. Клочкастый развернул шелк, измерил его пальцами, потом измерил глазами мою фигуру и швырнул шелк Дамиану. Дамиан еще громче закричал, но клочкастый схватил его за ворот и вытолкал из комнаты. Это было страшно смешно, потому что Дамиан был вроде слона, а клочкастый – маленький и щуплый. Я хохотал как сумасшедший. Глядя на меня, и клочкастый захихикал. Наверно, я ему понравился: он отодвинул черный сатин, погладил меня по голове и принялся кроить белый шелк. Пока он строчил его на машинке, я стучал молоточком по стенам. И до того осмелел, что даже взобрался на стол и начал стучать над головой клочкастого. Наверно, он принял меня за полоумного, потому что все поглядывал в мою сторону. Но сколько я ни стучал, так ни до чего и здесь не достучался.
Я сел на стол и, болтая ногами, принялся рассказывать, какой у меня был замечательный товарищ, по имени Петр, и как мы с ним странствовали по Крымской земле. Клочкастый слушал, кивал и похихикивал. Но когда я сам стал его спрашивать, откуда он приехал в Россию и зачем поступил в монахи, то оказалось, что он по-русски не понимает ни бельмеса. А может, он был глухой?
Клочкастый сшил хитон быстро, сам надел его на меня и подвел к зеркалу. Вот так одежда! Настоящая ангельская! Только крыльев не хватало. Клочкастый отвел меня к патеру, последний раз хихикнул и ушел. Патер сказал:
