Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди
Пришел дедушка. Я внимательно посмотрел на него, боясь найти в его глазах следы уныния или обиды. Но не тут-то было! Рыбаковы не так скоро сдаются, и не мелкому писаке было сбить его с ног. Дедушка выглядел, как всегда, — сильный, широкоплечий, высокий, вышитая украинская сорочка открывала мощную загорелую шею совсем без морщин. Глубоко посаженные карие глаза смотрели открыто и прямо, в них был юмор (то, что я больше всего ценю в людях), густые темные волосы и не начинали седеть. С удивлением я вдруг понял, что дед еще молод. Ему уже исполнилось шестьдесят два, но выглядел он на добрых пятнадцать лет моложе. У них все в роду были моложавы. Разве маме кто давал ее тридцать семь лет? Дружниковы почему-то выглядели старше своих лет. В кого пойду я? Именно об этом я и подумал в такой час, сам себе удивляясь, как такая чепуха может лезть в голову, перебивая серьезные или горькие мысли. Дед обернулся ко мне и успокаивающе покивал головой.
На долгопамятное это собрание пришла инструктор райкома комсомола Вера Малинина. Рядом с дедушкой сел незнакомый худощавый блондин в роговых очках. Я его никогда не видел.
— Корреспондент «Известий», — шепнул мне взволнованный Иван.
Мы переглянулись. Быстро там отозвались на наше письмо.
— Эх, не успели с ним переговорить до собрания! — пожалел Баблак.
Оказалось, что корреспондент прямо с вокзала приехал на завод и зашел в партком. Дедушка предложил ему присутствовать на комсомольском собрании, до которого оставалось всего полчаса. Пока дедушка спорил по телефону с администраторами гостиниц, добывая для москвича номер, корреспондентом завладел Родион Евграфович и, конечно, всучил ему ту газету…
Корреспондент сидел нахохлившись (может, он сегодня не обедал?) и хмуро обмахивался той самой газетой. Наверно, никак не мог разобраться, кто говорит правду и кто врет.
Несмотря на то что все окна были распахнуты настежь, духота стояла нестерпимая — горячая духота. Обмахивались все без исключения — платками, газетами, веерами, даже просто рукой, — ветер шел по комнате, но не освежал. А вечер был прохладный и свежий, пахло дождем, хотя дождь еще не выпал.
Перед началом собрания Женя Терехов, пробегая мимо меня— я сидел с краю, у прохода, — шепнул, чтобы я первый просил слова: «Важно задать тон», — бросил он многозначительно. Я понял, что он не хочет исключения Ермака. Последние недели я плохо спал, плохо ел, нервы у меня были как оголенные провода, и, когда мне дали слово первому, я пошел к трибуне словно в тумане. Выступать на собраниях я вообще не мастер — язык у меня привешен как надо, но вот говорю я совсем не то, что обычно требуется от выступающих, и все смеются, а потом благодарно хлопают в ладоши за то, что развеселил. Теперь было не до смеха. Майка потом рассказывала, что я был настолько бледен, что она испугалась: не сумею ничего сказать!
Я начал так:
— Товарищи, сегодня вас собрали здесь, чтобы поставить вопрос об исключении из комсомола моего лучшего друга — Ермака Зайцева. Тогда, наверно, надо исключить и меня, потому что Ермак был мне примером всегда и во всем, начиная с пятого класса. Ермак для меня наивысший авторитет, так я его уважаю! Как это могло случиться, что стал вопрос об исключении лучшего комсомольца, которого я когда-либо знал? Как могли обвинить Зайцева и Кочетова в ограблении квартиры? Следователь еще не разобрался в этом деле. Я знаю одно: это инсценировано, чтобы погубить хороших парней. Знаю режиссера этой чудовищной инсценировки — вор и преступник, по кличке Жора Великолепный. Это он все организовал! Вы все знаете эту историю, как мы втроем — Ермак, Гриша и я — ходили возвращать долг и как угрожал Великолепный. Вот он и выполнил свою угрозу. Рассказывать ли об этом?
Такой шум пошел… Выступление мое понравилось.
В следующую минуту зал как бы взорвался криками:
— Рассказывай подробно!
— Расскажи еще раз!
— Пусть корреспондент послушает!
— Валяй, Санди!
— Молодец, Санди!
Подбодренный этими выкриками, я действительно повернулся к корреспонденту, слушавшему доброжелательно, и коротко и ясно рассказал все, что хотел рассказать прокурору Недолуге. Туман в глазах рассеялся, и я отчетливо видел каждое лицо. Большинство кивало мне одобрительно. О корреспонденте я уже забыл и рассказывал ребятам. В заключение я сказал:
— Следователь Анатолий Романович Семенов тоже не сомневается, что Ермак и Гриша не воры и не грабители. Он уже напал на настоящий след, скоро невиновность наших друзей будет доказана. О каком же исключении может идти речь? Я думаю, что. на Веру Малинину подействовала эта гнусная статья в газете, оболгавшая нашего бригадира и всю бригаду. Но мы-то знаем ей цену, этой статье, и кто стоит за ней. II как потом будет стыдно всем, кто ей поверил! Товарищи! Я знаю, что вы не будете голосовать за исключение Зайцева просто потому, что знаете Ермака.
К своему месту я пробирался красный, как помидор, потому что мне неистово аплодировали. Но все-таки опять некоторые почему-то смеялись — беззлобно и лукаво. Даже корреспондент не выдержал и ухмыльнулся.
Слово взяла Римма. Как я и подумал, она говорила главным образом об Иване Баблаке. Какой он хороший бригадир и прекрасный человек. А его прошлое… оно невозвратно, и стыдно упрекать за него человека, ставшего на честный путь. И не было бы этого страшного прошлого, если бы Родион Евграфович Баблак не оттолкнул маленького племянника. Хуже того — заверил друзей покойного брата, что ребенок умер. Кто мог предполагать такую чудовищную ложь?
Римма выступила молодцом. Щеки ее, обычно бледные, разгорелись, глаза блестели, она даже похорошела. Иван глаз от нее не отрывал. «Может, они влюблены друг в друга?» — подумал я.
— Не понимаю, как мы, тысячный коллектив, терпим в своей среде человека, совершившего такую подлость?
— Говорите о Зайцеве! — перебила ее Вера Малинина.
— Это неразрывно связано, — отпарировала Римма. — Ведь в газете написано черным по белому, что именно благодаря плохому влиянию бригадира совершили преступление Зайцев и Кочетов. А на деле получается — и плохого влияния не было, и преступления никакого не было. Просто так получилось, что некий вор и негодяй сыграл на руку заместителю главного инженера и он не преминул воспользоваться этим в своих недостойных целях…
Ну, если мне хлопали, то Римме устроили настоящую овацию. Корреспондент что-то записывал, торопясь, в свой блокнот.
На трибуне незнакомая мне пожилая работница из кузнечного цеха, в синей сатиновой блузе и черной юбке — прямо с работы.
— Это ведь… комсомольское собрание, — нерешительно промямлил Женя, взглянув на Веру Малинину.
Она хмурилась, нервно кусала губы и все закладывала за ухо льняную прядку волос. Веру Малинину я знал. Неплохая, вообще-то, девушка, старательная, активная, но она привыкла уважать Родиона Баблака. А главное — привыкла к штампу, считала, что только так, по штампу, и должны все действовать. Вот почему она насторожилась, когда увидела эту пожилую женщину.
Работница обратилась к ребятам:
— Прошу меня выслушать. Специально пришла!
В зале поднялся такой крик, что Женя торопливо махнул рукой. Женщина живо взобралась на эстраду, стала рядом с кафедрой и пригладила без того гладкие волосы. В руках она держала цветастую капроновую косынку.
Приведу ее выступление целиком, как привел его целиком московский корреспондент в своем очерке.
— Товарищи комсомольцы, я тоже была комсомолкой здесь же, на этом самом заводе, пока не выбыла по возрасту. На морзаводе я работаю прессовщицей более двадцати лет. Здесь и мужа нашла, только развелась с ним скоро — характерами не сошлись. Осталась с двумя детьми. Сами понимаете, нелегко одной-то… Бабка слепая помогала мне, да много ли помощи от слепой? Придешь с работы — хоть за что хватайся: на базар беги, по магазинам. Здесь постоишь, там постоишь — обед надо готовить, в комнате прибрать, постирать, выгладить, зашить что — на мальчишках так все и горит. Все давно уснут, а я все вожусь. Часа свободного не было детям уделить…
И просмотрела я своего старшенького… Теперь в колонии отбывает. А за ним и младший — погодки они у меня — по той же дорожке было пошел… Все, как у того вначале. И просила я его, и порола — ничего не помогает. Работаешь и слезами заливаешься: пропал и второй сын! Засосут его ворюги эти проклятые. Я бы их всех постреляла, чтобы зараза от них не шла. И вдруг смотрю: другой какой-то стал парнишка. Повеселел, подобрел, совесть в нем проснулась. Приду с работы — он мне уже все прибрал, за хлебом сбегал. Бабка не нахвалится внучком — правнук уж он ей. Ласковый, говорит, такой стал! И только разговоров у него про какого-то Ермака. После уж узнала, что это наш, морзаводской, на стапеле работает, в бригаде коммунистического труда.
