Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди
Но Гришки на месте не оказалось. Я рассказал остальным членам бригады о случившемся. Все так и ахнули. Они окружили меня и вне себя стали доказывать, что Ермак не мог совершить преступления. Как будто надо было это доказывать мне! Иван был просто убит.
— Если разобраться… — начал он и умолк. Он-то не сомневался, кто это подстроил.
Надо было начинать работу. Мы и так уже запоздали минут на десять.
— Где же Гришка? — удивился бригадир. — Заболел, что ли?
В это время подошел Ерофеич.
— Гришку-то вашего забрали, — сказал он не без ехидства. — Я сразу тогда понял, что шпана… Мать убивается сильно. Говорит, дружки довели!
Ерофеич закончил свои разглагольствования и ушел, а мы скрепя сердце приступили к работе.
— Не расстраивайся, Санди, — шепнула мне Римма. — Будем бороться за Ермака и… Гришку.
Насчет Гришки она сказала как-то неуверенно.
— Как выручить Ермака? — то и дело восклицал Шура Герасимов.
Время тянулось бесконечно. Не до работы мне было. До обеда сделали совсем мало.
— Иди узнавай насчет Ермака, — сказал Иван. — Обойдемся сегодня без тебя. — Он был особенно удручен — больше всех, если не считать меня.
Я пошел в кабинет начальника цеха. Отец как раз говорил по телефону насчет Ермака. Лицо его посерело и как-то даже осунулось. Похоже, у него начинался приступ. Он ведь тоже за эти годы привык к Ермаку и полюбил его.
— Плохо дело, Санди, — сказал он, повесив трубку. — Кочетова ведь тоже забрали… Их обвиняют в ограблении квартиры…
— Черт знает что такое! — возмутился я.
С досады и от жалости к Ермаку мне хотелось плакать. Был бы года на два моложе — заревел бы.
— Найдены отпечатки их пальцев. Кроме того, оба опознаны потерпевшей. Подробности мне не сообщили. Что же будем делать?
— Папа, я должен рассказать все, что знаю о Великолепном. Я пойду, ладно? А насчет всяких опознаний и отпечатков… Если бы весь город свидетельствовал против Ермака, и то бы я не поверил! Ведь я его знаю!
Сколько раз в последующие дни повторял я эту фразу: «Я его знаю!» По совету отца я пошел к прокурору Недолуге — тому самому, что дал санкцию на арест. Вряд ли я бы попал к нему в тот день, но отец уже договорился по телефону, что меня примут. Все же я ждал больше часа.
Прокурор был совсем лысый, худощавый, с недоверчивыми колючими глазами, очень занятый, но главное, что меня поразило, он совсем не умел слушать. К тому же он был сильно не в духе и жаловался кому-то по телефону, что «Кузнецов — жулик такой, что пробы негде ставить, а туда же, пишет жалобы на прокурора. Обидели «честного человека»!
Я сидел на краешке стула, ужасно волнуясь, и мысленно убеждал его. По-моему, дело было ясное, и, как только прокурор меня выслушает, сразу прикажет выпустить Ермака. До сих пор я убежден, что так оно и было бы… если бы он меня выслушал. Но все горе было в том, что этот человек, без сомнения образованный и опытный, совсем не умел слушать!
— Я вас слушаю, — сказал он сухо, с треском положив телефонную трубку. Но тут же нажатием кнопки вызвал секретаря и отдал какое-то распоряжение.
Я решил быть предельно кратким, но главное надо было растолковать ему. Главное — что Ермак не способен на плохое. И как ему угрожал Великолепный. Товарищ Недолуга сразу меня перебил. Задал несколько вопросов обо мне. Я представился и опять начал про Ермака.
— Дружок, значит? — опять перебил он и покачал лысой головой.
— Мы с пятого класса дружим. Я его знаю, как…
— Дружников… Дружников… Это что, тех самых Дружниковых? Дед — академик, отец — летчик?
— Папа теперь работает на морзаводе, — пояснил я и начал снова: — Дело было так…
— Отец Зайцева — рецидивист… — задумчиво перебил он. — Станислав Львович! Да. Он теперь в колонии. Вы не знаете, какой Ермак! Он комсомолец, это кристально чистый…
— Комсомолец, который грабит квартиру! Что же вы смотрели — общественность, комсомол?
— Дайте я расскажу по порядку! — взмолился я.
Опять зазвонил телефон. Я подождал, пока Недолуга положит трубку.
— Это все подстроили Великолепный и Князь. Они воры. Понимаете?
— Так-так, очень интересно! Зайцев встречался с ними? На две минуты он набрался терпения и выслушал, как мы встретили «шатию» в Священной роще. Но о том, как мы возвращали долг, он уже слушать не мог.
— Все понятно, — сказал он грустно. — Вас вызовут…
Я все еще порывался растолковать ему, но он уже нажал кнопку и велел секретарю принести папку с делом Кузнецова. Видимо, он все время о нем думал. Мне пришлось уйти.
Удивительное дело! Теперь я знаю, что неумение слушать — распространенная болезнь нашего нервного века. И особенно плохо, если ею страдают те, кто поставлен специально для того, чтобы выслушать человека.
Выйдя от прокурора, я был настолько измучен, что еще момент — и разразился бы слезами. Но взял себя в руки: ведь все еще только начиналось.
На улице я долго соображал, что же мне делать. Потом решил найти Ермакова следователя. Ведь был же у него свой следователь, раз ему пришивали какое-то дело. Я вернулся в прокуратуру, столкнувшись на лестнице с прокурором. Он, кажется, не узнал меня. Захлопотанный какой-то человек! Я зашел опять в приемную и все, что хотел рассказать ему, рассказал секретарше.
Это была молоденькая, но очень деловитая и решительная девушка, подстриженная под мальчика, в узкой юбке и туфельках на тонюсеньких каблучках. Ее звали Рина, и она умела слушать не перебивая, с большим интересом.
— Судебная ошибка… Бывает, — сказала она.
— Еще не судебная, — напомнил я. — Требуется не допустить до суда. Где мне найти следователя?
Рина стала звонить по трем телефонам и все узнала. Прощаясь, я горячо поблагодарил ее за то, что выслушала и помогла. Не удержался, чтобы не выразить свое удивление насчет товарища Недолуги.
— Он прекрасный юрист, — пояснила она, — слушать, правда, не умеет. Он схватывает суть, лишь когда перед ним лежит «дело». Вот когда ему принесут папку с «делом» вашего друга, он сразу во всем разберется. Все уязвимые места перед ним как на ладони.
Следователь Ермака, Анатолий Романович Семенов, оказался совсем еще молодым человеком, на вид года на два старше меня. Как я потом узнал, он только этой весной окончил юридический институт. Но гонора у него было хоть отбавляй! Когда я зашел к нему, он был занят какой-то писаниной, вид у него был очень сонный. Этот тоже не стал меня слушать, но по другой причине: «Следствию все ясно. Весьма ординарная кража. Если ваши показания понадобятся — вызовем».
Чем настойчивее я хотел доказать ему, что он ошибается, тем упорнее он стоял на своем. Единственно, чего я от него добился, — это что меня вызовут, когда он найдет нужным. Чтобы меня выпроводить, он сделал вид, что уходит, и запер комнату на ключ. Я вышел на улицу и долго стоял как столб. Потом я вернулся и попытался узнать, где он живет. Мне отказались сообщить. Тогда я пошел в адресный стол и получил точный адрес.
Вечером я отправился к Семенову, твердо решив заставить его меня выслушать. Отперла мне полная седая женщина, видимо добродушная и веселая. Как я потом узнал, родители Семенова погибли в Отечественную войну и его воспитала бабушка-художница. Она мне сразу очень понравилась. Такая симпатичная, ласковая, с добрыми серыми глазами.
— Толечка дома, проходите.
Толечка сидел в одних трусах за столом и уплетал манную кашу с вареньем, причем варенья он явно не жалел. Узнав меня, он багрово покраснел и свирепо взглянул на бабушку.
— Это по работе! — сказал он с досадой.
— Я могу пока посидеть на кухне, — добродушно заявила? она и направилась к двери, захватив тарелку из-под манной каши.
И тут меня осенило. Я решил привлечь эту бабушку в союзники.
— Пожалуйста, не уходите! — взмолился я. — Вы можете помочь мне советом. Не как юрист, а просто как советский человек. Садитесь, пожалуйста! Вот сюда, в кресло.
Забывшись, я настойчиво приглашал садиться хозяйку и даже передвинул не без труда громоздкое кресло, поцарапав паркетный пол.
— Псих! — прошептал Толя.
Не обращая на него никакого внимания, я присел на тахту и с места в карьер начал рассказывать про Ермака. Примерно то, о чем написано здесь, только короче. Вот кто действительно умел слушать — бабушка! К ней я поначалу и обращался. Но постепенно, видя, что я захватил и Толю, я стал обращаться уже к нему. В начале моего рассказа он оделся за дверцей шкафа и сел у раскрытого окна, отвернувшись от меня. А когда я доканчивал, он уже слушал раскрыв рот, почти так, как слушал Гришка.
— Черт побери! — воскликнул он, когда я наконец умолк. — А я-то думал — заурядное дело! Ты молодец, что пришел сюда. Какой я был олух, что не выслушал тебя сразу! Но почему же все-таки отпечатки пальцев? Почему их опознала потерпевшая? Крепкий орешек! А этот — как его? Великолепный… Я слышал о нем. Это же идеолог преступного мира. Теоретик.
