Гавриил Кунгуров - Артамошка Лузин
Ватажники кричали:
— Филимоново осадное чудище идет!
— Смерть Христофорову осиному гнезду!
От первого удара застонали ворота, затряслись стены и башни, упала верхняя перекладина со щитком, на котором искусно вырублен зверь хвостатый — соболь; государев казенный знак. От второго удара затрещали затворы, железный нос вгрызался, рушил, кромсал защитные брусья, выламывал бревна. Никита Седой горячился:
— Круши под корень! Наддай с размаху!
— Ломай! — кричали ватажники.
Взлетело на цепях бревно — железный нос, с огромной силой грохнуло, как гром ударил, земля задрожала. Рухнули острожные ворота, ринулись в пролом ватажники. Словно буйная река в половодье, ворвались они на острожный двор.
— Бей мучителей!
— Круши лиходеево гнездо!
— Бей, чтобы не жили!
Переловили ватажники приказчиковых слуг и казаков острожных. Каких побили насмерть, каких покалечили, чтоб рук не поднимали против вольницы. Вверх дном поставили двор, но злодея кровавого — приказчика и его близких помощников — палача, попа да подьячего — так и не сыскали. Потаенным ходом вышли они на Ангару и тайно уплыли, спаслись лиходеи от расправы.
Хмурился Филимон, рвал зубами ус, от огорчения слова вымолвить не мог.
Ватага громила острог. Стучали топоры, летели крепкие засовы. Рухнула со скрипом и скрежетом высокая клеть; в ней хранилось домашнее добро приказчика. Вмиг полетели над головами шубы, мешки, посуда, пушнина. Выкатили запасы пива, меду, солений, варений, сушений, что замуровано в жбанах, бадьях, бочках.
Неожиданно появилась толпа баб. С визгом и воплем рванулись и они в острог. Разъяренные мужики кричали:
— Гнать баб!
— Какая такая война? Где баба — там грех! Гнать!
Бабы голосили:
— Не обидьте! Дайте урвать добра из амбара грабежника-приказчика!
Ломали амбар. Скрипела и плакала амбарная дверь, железом кованная. Скрежетали засовы крепкие.
— Хлеб! — стонала толпа. — Хлебушко! Корм родимый!
— Делить!
— Мерой делить, чтоб без обиды!
Вмиг амбар очистили. Хлебные запасы поделили честно.
Чалык и Артамошка ходили надутые, как пузыри, — за пазухой у них целые склады: там и пряники, и куски сала, и рыба, и леденцы, и сухари, и чего только нет.
Вокруг острога горели костры, взвивалась в поднебесье вольная песня. Ватажники праздновали победу, пировали до утра.
Новые правители
С реки дул резкий ветер, шумела тайга. Стоя на пригорках, дремали дозорные мужики, кутаясь в рваные поддевки. Давно потухли костры, и редкий из них дымился жидкой струйкой. Умолк человеческий гам, и повисла над становищем сонная глушь.
Только в острожной избе теплилась восковая свеча. Столбом стоял едкий табачный дым. Свесив широкие бороды на грудь, сидели Филимон Лузин и Никита Седой с товарищами. Сидели и думали, а на полу, на голых досках, засунув головы под лавки, храпели Артамошка и Чалык.
Филимон говорил:
— Острог повоевали. Приказчик убежал. Как от царской казни спасемся?
Все молчали.
Филимон чертил ногтем по доске стола, тяжелые мысли одолевали его:
«Государево добро пограбили, поделили. Не сносить нам головы, упадет она на плахе».
Старый казак с огнисто-рыжей бородой, широкоплечий, большеголовый, сидел сумрачный, смотрел на тусклое пламя свечи. Потом через стол потянулся, обломил фитиль, чтобы свеча ярче горела. Тяжелую руку положил на плечо атаману:
— О чем говорить, Филимон! И так от царя милости не жди: все едино конец смертный!
— Отчего смертный? Кровь-то наша лилась за что? Не за кривду, а за правду бились. Государь за правду не казнит, — ответил за атамана Никита Седой.
— До государя, Никита, сам знаешь, что до белого месяца, путь дальний… Слуги государевы правду утаят, а нам — петля-удавка, топор казнителя, — сказал старый казак. — В леса, мужики, уйдем, в дремучие, нехоженые. Птицы мы вольные, расправим крылья, полетим над просторами! звал он.
Трещала восковая свеча, дрожало желтое пламя. Еще ниже склонились взлохмаченные головы.
Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу — не по душе ему речи старого казака.
Не век же по лесам прятаться — где ночь, где день…
Пробился в избу белый луч: выглянуло солнышко из-за горы. Ушли мужики по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.
Остался Филимон один. Ходил по избе, стонали половицы, длинная тень металась по бревенчатым стенам. Открыл оконце. На реке жалобно свистели кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал бревна мужик, а баба с двумя парнями скатывала их с горы.
— Ишь ты, отвоевались, избы ставят! — удивился Филимон.
Тут и созрела у него дума. В полдень собрал он вольный круг, чтобы вместо лихого приказчика избрать управителя честного и достойного, чтобы не мучил народ казнями лютыми, не гнул взятками несносными, а правил бы по закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.
Наутро ударили барабаны, на площадь собрался народ. Полыхало казачье вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой лисицы — то было знамя вожака эвенков Чапчагира. Поодаль, сидя на коне, Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, — то было бурятское знамя.
Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди в круг. На бревенчатый помост поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на все четыре стороны:
— Люди вольные! Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва успел он свою душу унести. Как жить станем? Без управителя пойдет у нас раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править…
— Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где крещеный, а где некрещеный, — вставил кто-то из толпы.
— Сгибнем! — испуганно закричал мужик с жиденькой бородкой. — Даже попа не имеем. Господи, да ведь звери — и те вожака имеют, птица, тварь безвинная, и та без поводыря в путь далекий не летит, страшится!.. А мы же человеки!
Филимон перебил визгливого мужика:
— Прикидывали мы своим умом малым, держали совет долгий, порешили твердо: избрать на самом кругу и управителя и помощников, чтоб правили они народом и с делами управлялись сносно.
— А государь? — послышался чей-то гневный голос.
— Государь?.. — Филимон остановился.
Толпа заволновалась, загудела:
— За разбой быть на дыбе!
— До государя далеко! Он не услышит!
— А подслухи его? Они не дремлют!
— Говори, Филимон!
— Надумал я так: умолим великих государей наших, подарки в казну отправим, а в грамоте отпишем всем народом без утайки о лиходее-приказчике и его прижимках и казнях, о нашем самоуправстве. Цари рассудят!
Вокруг зашумели:
— Рассудят!
— Склоним повинны головушки! Не век же нам мыкаться по лесам!
— Знамо, склоним, — сказал пашенный мужик. — Из века в век склоняем, все от бога!
Воцарилось тягостное молчание. Его нарушили женские голоса:
— Нового приказчика надобно у царя просить!
— Чтоб не вор!
— Чтоб не лиходей и не мучитель!
— Вот те на! — выбежал из толпы мужик. — Приказчика спихнули, приказчика ж и давай!
— Умолкни, черт!
Филимон спросил:
— Как жить будем?
— Своих управителей изберем — пусть правят, а государям отпишем, государи в обиду не дадут!
Так и решили.
Целую неделю выбирали достойных и надежных. Выбрали всем народом управителями острога Филимона Лузина и Никиту Седого. От всего народа в помощники к ним: десять казаков вольных, троих из людей посадских, четверых от пашенных крестьян, шестерых от бурятских селений и шестерых от эвенкийских стойбищ.
Бурятские и эвенкийские избранники не согласились жить в остроге. Недалеко от острожной стены, на солнечной стороне горы, стояли две юрты это поселились бурятские избранники. Поодаль от юрт чернели два остроконечных чума — в них стали жить эвенкийские избранники.
Поднималось над острогом черное облако пыли: уходила бурятская рать. Эвенков увел Чапчагир рано утром. Ватажники Филимона расселились, где кто умел: кто на посаде, кто на острожном дворе, кто с крестьянами пашенными. Расселились и зажили. Так началась в Братском остроге жизнь без царского приказчика.
Вскоре пришла весть, что в Илимске, что стоит от Братска в десяти днях ходу, жители собрали вольный сход, выгнали воеводу — мучителя и вора Богдана Челишева, а вместо него посадили своего казака. Отобрали и поделили илимцы казенный хлеб, а илимского лиходея-приказчика, который ведал сборами хлеба в царскую казну и содержал винную торговлю, утопили без жалости в реке.
…А пока устанавливались в остроге власть и порядок, приказчик Кафтырев с большими муками добрался до Иркутского острога. Правитель иркутский Перфильев немедля послал гонца в Енисейский острог, а оттуда скорым ходом отправили грамоту в Москву, к самому царю. Писал в ней воевода, что Братский острог и Илимский захватили подлые разбойники, воры и грабежники. А приказчик-де Братского острога Кафтырев прибыл бледен и чуть жив, побросав и свое добро и казну царскую, и что то добро и казна разграблены без остатку грабежниками и убийцами Филимоном Лузиным да Никитой Седым. Тех воров и самоуправцев надо захватить, пытать и наказать. Но силы малы, и управиться с ними, ворами, — труд великий.
