Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая
— Ты какое-нибудь новое стихотворение написал? — тихо спросила она.
— Написал! — усиленно потер лоб Володя, словно стирая с него навязчивую мысль.
— Прочитай, — попросила девушка и замедлила шаг.
— Это тебе, — просто сказал Володя и негромко, с чувством, начал читать:
В самых дальних тайниках сердечныхСохраню я нежности костер.Краской нестираемой отмеченВ памяти наш каждый разговор…
Немного склонив голову на бок, Галинка внимательно слушала. Когда Володя окончил, она, ничего не сказав, ласково пожала его руку.
Они поднимались по узкой тропинке на ту самую пологую гору, где когда-то, — сейчас это казалось давным-давно, — Володя и Семен давали клятву дружбы. На изломе дороги Володя и Галинка одновременно, словно повинуясь чьему-то голосу, повернули лица друг к другу. Губы их оказались рядом, настолько близко, что они почувствовали теплую струю дыхания. Каждый из них подумал одно и то же: «Это на всю жизнь».
И такой еще более близкой стала Галинка для Володи. Все, все было в ней особенное, дорогое: и тонкая, нежная шея с завитком волос, и голубоватые белки чистых глаз… и это платье с белым трогательным воротником, и маленькие чуткие руки…
Они остановились у обрыва. Внизу, по реке скользили огни барж, тихо плескалась о берег черная волна.
Девушка доверчиво оперлась на руку Володи. Волосы ее касались его щеки. Так они долго стояли молча, ничего иного не желая, полные веры в будущие встречи и счастье…
* * *Пригородный поезд прибыл в лагери рано утром. Здесь должен быть выпуск.
В десять часов училище выстроилось на празднично украшенном плацу: трепещут на вышках флаги, блестят серебряные трубы оркестра, цветы обрамляют портреты генералиссимуса Сталина, маршалов, украшают трибуну, Осенняя желтизна уже слегка тронула деревья.
Вокруг плаца плотная стена гостей. Это жители ближних колхозов, рабочие, студенты, вольнонаемные работники училища — сторожа, монтеры, повара, портные… Выпускники стоят отдельной группой, впереди рот.
Предприимчивые колхозные ребята облепили верхушки деревьев на пригорке. Отсюда они видят все, как на ладони. Вот вынесли знамя. Послышалась громкая команда:
— Под знамя, смирно! Товарищи офицеры!
Вдали показалась машина генерала, остановилась у рощи.
Замерли ряды. Полуэктов, оставив машину, принял парад у Белова, прошел вдоль фронта, здороваясь. Генерал бодрится, скрывая отцовскую печаль прощанья.
— Здравствуйте, товарищи выпускники!
— Здравия желаем, товарищ генерал! — отрывисто и гром ко несется ему в ответ.
Начальник поднимается на трибуну к микрофону, читает приказ… «Имена Суркова Андрея, окончившего училище с золотой медалью, Ковалева Владимира, Пашкова Геннадия — окончивших с серебряной медалью… — занести на мраморную Доску почета в актовом зале…»
— Мало медалистов, — недовольно шепчет Веденкин Зорину, — недоработали…
— Будет и больше, — успокаивает его Зорин.
В торжественной тишине выпускники принимают военную присягу — святую клятву верности. К небольшому, покрытому красным сукном столу посредине плаца подходит Савва Братушкин. Он слегка побледнел, волнуется. Сильным голосом произносит:
— Я клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным воином…
Семен Гербов принимает присягу вторично в своей жизни. Первый раз это было в тылу у врага, в партизанском отряде.
Над застывшими рядами рот несется величавое, идущее из глубины сердца:
«Клянусь… до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей советской родине и советскому правительству… не щадя своей крови и самой жизни…»
Присяга принята, теперь они настоящие армейцы, и генерал, обращаясь к ним с поздравлением, впервые называет товарищами курсантами.
Перекатами, от басовитых нот до дискантов малышей, несется могучее, извечное, как русская слава, «ура».
… — К торжественному маршу! — возвещает начало парада протяжная команда полковника Белова. Роты плавно сдвинулись с мест, заколыхались алые погоны, зашелестело на ветру, освещенное солнцем, шелковое знамя…
* * *Праздничный обед после парада устроили на высокой открытой террасе, выдающейся мысом над рекой.
Юноши пригласили учителей, Зорина, воспитателей, усадили генерала за свой стол.
Посреди стола возвышалось соблазнительное произведение старшего повара училища — Порфирия Спиридоновича: на длинном блюде красовался аппетитно зарумяненный, в ореоле кулинарных украшений, поросенок — предмет бесчисленных острот ребят. За столом тесновато, но царит сердечность, какая бывает в большой дружной семье.
И, как обычно в таких случаях, начались откровения, признания, «разоблачения».
— А помните, — обратился Семен Герасимович к Володе, поглаживая вьющуюся бороду, которая почти достигла ордена Ленина на груди, — я однажды пришел в класс, а на доске написано: «Дано, что Сёма лезет в окно. Доказать, долго ли он будет влезать».
— Это мы… это мы… — захлебываясь от хохота, объяснял Володя, — не успели стереть…
— А помните, — спрашивает своих соседей немолодой, худощавый географ с высоким шишковатым лбом, — помните, года два назад, перед моим уроком, на классной доске кто-то нарисовал ряд пробирок. Каждую из них назвал предметом. Одну — физикой, другую — литературой, третью — математикой. Над рисунком общая надпись — «Процент воды». И в каждой из пробирок показан разный уровень этой воды. Выше всех была линия воды у пробирки с надписью: «География». Я сделал вид, что не понял рисунка, но критику, признаюсь, принял.
— Увы, рисовал это я, — смиренно признался Павлик Снопков.
Большой любитель подурачиться: смешно подвигать ушами, волосами, словно съезжает парик, — он оставался баловнем роты, как самый молодой в ней и непоседливый. Сейчас он походил на колобок — круглолицый, с маленьким носом-репкой и темными щелочками быстрых, плутоватых глаз. Все знали его привычки становиться на носки при разговоре, ухарски то и дело приподнимать и опускать на свою голову шапку, рассеянно дергать собеседника за палец. За последние годы Павлик мало подрос, очень переживал это и решил несколько поправить дело — пойти в танковое училище. Кроме прочих соображений, привлекали высота танка и… право носить галстук.
— Я рисовал, — повторил Павлик, — вы простите по молодости лет, — он скорчил покаянную физиономию.
— Ничего, ничего, — не обижаясь ответил географ, — на то и ваши ответы, сударь, не лишены были порой одного существенного недостатка.
— Когда нетвердо знали урок, вдруг вспоминали, что приехали с Украины и начинали ввертывать «пехай», «мабуть», напрашиваясь на снисходительность.
Уличенный Павлик с комическим вздохом сожаления признался и в этом маневре.
Савва Братушкин, ловко орудуя ножом, делил поросенка.
— Савва, мне пятачок!
— Товарищи, это несправедливо, почему он весь хвостик присвоил себе!
— Своя рука — владыка!
На другом конце террасы Виктор Николаевич Веденкин извлек из своей неразлучной полевой сумки какую-то тетрадь, в слегка пожелтевшей обложке. Передавая Ковалеву, сказал:
— Это ваша работа по истории… Пять лет назад писали… Сохраните как документ роста…
Володя с любопытством стал перелистывать тетрадь.
— Неужели это я писал?! — поражаясь, спрашивал он у Веденкина, — да неужели же я?
Ребята начали вспоминать, какими они приехали в училище, свой самый первый день здесь. Андрей явился в валенках, подшитых снизу резиной от противогаза, у Павлика Снопкова на шею намотан был длинный клетчатый шарф; Вася Лыков, — милый Василёк, не доживший до этой счастливой минуты выпуска, — как сел в час приезда, в углу комнаты, на огромный «сидор» — мешок с домашними пирогами и семечками, так и не встал весь день, — воинственно озирался: не думает ли кто покуситься на его единоличное добро?
Сейчас ребята вспоминали обо всем этом с недоумением: неужели они были такими и еще сравнительно недавно?
— Это, детки, называется, — с комичной назидательностью воскликнул Павлик, — процессом очеловечения!
Правой рукой он обнял сидящего рядом Геннадия, прошептал на ухо:
— Хорошо, что мы вместе едем… хорошо, друг…
Вдруг вскочил, лукаво блеснув щелочками глаз, объявил:
— Товарищи, открою вам тайну, — он опасливо отодвинулся от Пашкова и выкрикнул раздельно:
— Геша… пишет… стихи!..
Для всех это было полной неожиданностью. Геннадий, хватая друга за руку, тянул его сесть, шептал испуганно:
— Павка, оставь… вот придумал… ерунда…
Но Павлик не унимался:
— Товарищи, он должен прочитать вслух свое последнее стихотворение, посвященное нам!
Поднялся шум, ребята аплодировали:
