Владислав Крапивин - Наследники (Путь в архипелаге)
— Если разобраться, йи тот, йи другой — явления одного йидейного уровня. Две стороны одной медали. Каждый по-своему, но оба противопоставляют себя коллективу и посягают на школьный порядок. Йи я думаю, что комсомольцы класса дадут верную оценку религиозным вылазкам одного и хулиганским угрозам другого. А теперь переходим к уроку.
Дать оценку «вылазкам и угрозам» не удалось. Когда Бутакова после уроков закричала о собрании, Егор напомнил, что он, увы, еще не комсомолец.
— Но ты же член классного коллектива! Ты обязан!
— Чево-чево? — сказал Егор. А Венька достал бумажку и вежливо помахал перед носом у Светки:
— Видишь, написано: «Освобождается от занятий до пятого декабря». Сегодня я в школе добровольно, так что собрание придется отложить… А ты пока возьми двухтомник «Мифы», почитай все-таки. А то неудобно получится. Вдруг автор статьи какой-нибудь знаменитый лауреат, а ты на него…
— Мы не с лауреатом будем спорить, а с твоей пропагандой!
— Бутакова, — тихо сказал Венька и побледнел. — Ты смотрела недавно по телевизору фильм «Большой вальс»?
— Ну… и что?
— Старый фильм, еще до войны шел… И вот тогда моя бабушка (она еще молодая была) одной своей подруге… такой же, как ты… это кино похвалила. В разговоре… И отсидела бабушка три года за пропаганду буржуазного искусства. Сколько ты мне определишь? За то, что сослался на статью в словаре?
Он обошел Бутакову, как тумбочку, а в дверях вдруг опять оглянулся на Егора. Без улыбки, но снова как-то знакомо…
Кого же напомнил ему Венька дважды за этот день? Егор пытался сообразить и не смог. Но это не вызвало раздражения. Осталось чувство, как от ускользающего из памяти хорошего сна.
Дома Егор дождался, когда мать уйдет по своим делам, и позвонил в Среднекамск. Рассчитал: если сегодня утром Михаил вернулся из командировки, должен быть в отгуле. Так и вышло.
— Слушаю… — сказал Михаил. — Это ты, Егор? Я догадался… Ну что, получил снимок?
— Ага. Спасибо…
— Я много не стал посылать. Знал, что Ревский тебя целой пачкой наградит.
— Все ты знаешь наперед, — огрызнулся Егор. — Иногда аж противно… Зачем ты Ревскому позвонил про меня?
— Догадался, что ты все равно к нему пойдешь. Разве хуже вышло?
— Хуже не хуже, а кто тебя просил?
— Ты зачем звонишь-то? Чтобы поругаться?
Егор звонил не за этим. Просто надо же к кому-то прислониться, если прежних друзей не стало. Но он сказал:
— Ну и поругаться. А что?
— Ладно, валяй…
— Не хочется уже, — вздохнул Егор. — Ты подготовился, это неинтересно… Да я и так ругался недавно, надоело…
— С кем, если не секрет?
С Классной Розой. В богословский спор влез.
— Ого!
— Сам не знаю, чего сунулся…
И Егор, стеснительно хмыкая, выложил суть конфликта.
— Судя по всему, — сказал Михаил, — ваша Роза с шипами…
— Шипы остры, но сама она тупа…
— А Редактор твой — парнишка начитанный.
— С чего это он «мой»?
— Не цепляйся к словам… И кстати, почему ты полез за него вступаться?
«Сам не понимаю. По глупости», — едва не буркнул Егор. И вместо этого сказал печально:
— Не знаю… Миша. Это не только сегодня. Вообще у меня тут… Ты слушаешь?
Сидя у телефона и глядя на себя в полутемное коридорное зеркало, он рассказал Михаилу все, что случилось за последние дни. Обстоятельно, задумчиво даже. Будто сам с собой беседовал. Об одном умолчал: о своей хитрости с кассетой. Потому что слово надо держать. Михаил встревоженно спросил:
— Егор, а ты не боишься, что теперь не дадут проходу?
— Не боюсь. Я знаю, чем их унять.
— Ох, смотри… Ну, ты молодец, конечно.
Никакой он был не молодец, но почувствовал: похвала ему приятна. И вся натура Кошака тут же возмутилась против этого.
— Чего ты меня ублажаешь-то! Дурак я…
Двоюродный брат сразу сменил тон:
— Дурак — это верно. Одна надежда — с возрастом пройдет.
— У тебя вот не прошло, — нахально сказал Егор.
— А я что… я признаю. За последнее время столько глупостей наделал.
— Влюбился, что ли? — осенило Егора.
Михаил помолчал.
— Да как тебе сказать… Влюбился-то давно. Меньше тебя был. И до сих пор расхлебываю… Нестандартная ситуация.
«Завидное постоянство», — чуть не брякнул Егор. Но почуял: не надо. Михаил сказал бодрее:
— Повидаться бы, братец Егорушка, нам. Поговорить…
— А я с тобой по телефону почему-то лучше разговариваю, — признался Егор. — Легче, чем тогда…
— Это бывает. Но не век же нам так… И к тому же счета придут. Как ты дома-то объяснишь?
— А было уже… Отец все знает.
— Ну и… что?
— А ничего такого, — почти весело отозвался Егор. «Ты, — говорит, — все равно Петров и мой наследник…»
— Может, он в чем-то и прав.
— А по-моему, просто ему не до того. У него на заводе какая-то заваруха, слухи ходят. Мне и Роза уже намекала: обожди, мол, обстоятельства меняются, скоро за папочку не спрячешься.
— А ты прячешься?
— А они сами меня за него прячут! — взорвался Егор. — В гробу я видел такую жизнь!
— Не вулканизируй… Слушай, раз уж Виктор Романович и Алина Михаевна все знают…
— Ну?
— Тогда у меня один вопрос…
— Какой?
— Нет, лучше я приеду на днях, тогда поговорим.
— Специально для этого вопроса приедешь? — почему-то встревожился Егор.
— Не специально. Привезу тут одного…
Несколько дней прошли спокойно и быстро. «Таверна» о себе не напоминала, про собрание в классе тоже забыли, хотя Венька уже не болел и ходил на уроки исправно. Несмотря на отсутствие событий и одиночество, Егор не скучал. Была у него уверенность, что скоро случится что-то интересное и важное. А начало зимы сверкало под солнцем широкими пластами снеговых заносов — такими же чистыми, как паруса «Крузенштерна».
…В пятницу после уроков к Егору подошел в раздевалке смущенный Венька.
— Петров… Там тебя милиционер спрашивает. У выхода… Просил найти и сказать, что ждет…
Егор сразу понял:
— Старший сержант? Который тогда… с тобой был?
— Ну… — На лице у Веньки была непривычная виноватость. И вопрос. Но Егор — куртку на плечи и выскочил из школы.
Михаил стоял не один. К нему притерся пацаненок лет десяти — помятый и словно припорошенный угольной пылью. В длинном пальто и растрепанной ушастой шапке. Лицо мальчишки терялось под бесформенной шапкой, и Егор заметил только похожие на серые блестящие пуговицы глаза. Пацаненок глянул ими на Егора подозрительно и ревниво, но тут же отключился. Покрепче взял Михаила за шинельный рукав.
— Привет, — сказал Егор. — Ты нарочно, что ли, именно Веньку послал искать меня? Больше никого не мог?
— А что? Вижу — знакомый. Вот и попросил… Слушай, давай сперва отведем домой этого добра молодца, а потом погуляем, поговорим… Это недалеко, на улице Чернышевского.
Они пошли от школы, и мальчишка по-прежнему держал Михаила за рукав. Ничего не говорил. Воротник у пальто был широкий, рваный шарф разъезжался, и тонкая грязная шея мальчишки беззащитно торчала из ворота (это напомнило Егору Веньку). Иногда мальчишка странно, крупно переглатывал, и на горле его напрягались и опадали под кожей резиновые жилки.
«Заглотыш», — неожиданно придумалось у Егора прозвище. Заглотышами пацаны в «Электронике» называли крошечные крючки для рыбешек. Егор никогда рыбалку не любил и на пойманных окунят и пескариков смотрел со смесью отвращения и жалости. Это было в давнем детстве, до случая с бабочкой… Теперь мальчишка, глотающий не то страх, не то слезы, показался Егору такой вот рыбешкой, попавшей на крючок-заглотыш. И поэтому сам — Заглотыш.
Шли быстро. Видно, Михаил торопился кончить командировочное дело со своим подопечным. Заглотыш не отставал, послушно топал подшитыми валенками по спрессованному на тротуаре снегу. В углу рта у него была крупная болячка, и он часто трогал ее кончиком языка.
Улица Чернышевского была рядом с Калужской. Тоже старая, в тополях и березах. Заглотыш жил на первом этаже двухэтажного приземистого дома. В глубине двора. В темных сенях пахло керосином, а в широкой низкой комнате — застарелым табачным чадом и кислятиной. Худая тетка в замызганном халате, но со сверкающими сережками и следами помады на губах тоненько заподвывала и облапила Заглотыша. Он выскользнул, сел у окна. Молча наблюдал, как мать, ставшая послушно-деловитой, кивает и подписывает бумаги. И опять кивает — когда Михаил говорит, что скоро заедет и проверит, в каких условиях живет мальчик.
Егор стоял у дверей и смотрел такими же глазами, какими юный Эдуард из книжки «Принц и нищий» оглядывал убогое жилище Тома Кенти. Даже «таверна» с ее утильной мебелью и кирпичными стенами была несравнима с этой берлогой. Там уют и тепло, а здесь унылая безысходность. Стол, разномастные стулья и даже новый телевизор казались липкими. Отгораживающая угол пятнистая занавесь источала запах прокисшего винегрета. За ней кто-то тихо шевельнулся и вздохнул.
