Эдуард Веркин - Друг апрель
— Я не могу, я тебе серьезно говорю…
Чугун продемонстрировал бледную поясницу с красными прожилками. Аксёну захотелось как следует пнуть его в эту поясницу, чтоб полетел он с насыпи, кувыркаясь, калека.
— У меня грыжа ведь, ты знаешь…
Про грыжу Аксён ничего не знал.
— Мне вообще поднимать тяжелое нельзя, она может выставиться…
— Сволочь ты, ничего у тебя не выставится.
— Я тебе говорю — у меня грыжа, я тебе показать могу!
Чугун вскочил и принялся распускать ремень на брюках.
— Не хочу я смотреть на твою грыжу!
— Покажи грыжу… — пробормотал Тюлька.
Глаза у него медленно сходились к переносице и наливались красным. Тащить на руках Тюльку Аксён больше не мог. На плече… Тюлька был слишком костляв и скатывался.
— Повезу тебя на закорках, — сказал Аксён. — Слышишь меня?
— Слышу…
— Помоги, сволочь, — Аксён повернулся к Чугуну.
— Помогу, сволочь.
Чугун помог.
— Держись за шею! — велел Аксён.
— Пусть Чугун грыжу покажет…
— Да пожалуйста…
Грыжа действительно имела место. Мерзкая и бледная, и тоже в прожилках, Аксёна чуть не стошнило. Тюлька принялся хихикать и трястись.
— Держись, говорю! — Аксён ткнул локтем.
Тюлька сжал руки, Аксён пошагал по шпалам. Через два столба началась тропинка, и они с Тюлькой спустились вниз, Чугун с грыжей отстал, брел, ругаясь, что этот перенос надолго уложит его в постель, грыжа явно воспалится, понадобиться операция, возможно ему даже дадут инвалидность…
Аксён подумал, что если такому гаду, как Чугун дадут еще и инвалидность, это будет совсем уж несправедливо, бесплатно в пригородном ездить будет, сволочь. Поэтому он сказал:
— Теперь понятно, почему тебя Руколова к себе не пускает. Кому ты нужен, с грыжей-то?
Чугун заткнулся.
Они спустились с насыпи в лес. Тяжело. Тюлька был легкий, но неудобный. Иногда он то ли засыпал, то ли отключался, и начинал сползать, Аксёну приходилось его придерживать, это все очень усложняло. Однако, постепенно Аксён приноровился, пристроил Тюльку на плечах поудобнее и шагать стало легче. Чугун стал отставать. Дышал громко, с хрипом, постанывал, всячески показывая, что ему трудно.
Сволочь. Настоящая тупая сволочь, разобраться со сволочью, но это потом.
— Пришли почти, — подал голос Тюлька, — вон то дерево я знаю…
Аксён промолчал. Плохо. Болел живот и плечи, легкие лопались, болели даже глаза, ничего, меньше километра осталось, можно дыхание даже задержать…
— Стойте… — прокаркал Чугун. — Стойте, придурки…
Аксён остановился. Пусть так, даже лучше.
— Ну? — он пытался восстановить дыхание. — Что тебе?
— Там… дома… не болтайте… Тюлька, ты слышишь? Ты бродил по лесу и влетел в капкан. Понял?
Тюлька прохныкал что-то утвердительное. Аксён промолчал.
— Ты что молчишь? — прохрипел Чугун. — Ты меня слышишь?
Аксён сказал, что слышит, после чего рекомендовал Чугуну идти поглубже, и делать покруче.
— Хуже будет, Аксён, поверь мне… — мерзким голосом сказал Чугун. — Сам знаешь, со мной чревато…
Аксён повторил, куда и что. И даже полегче чуть стало. И подумал еще — хорошо, что дом на самом краю стоит, все-таки удобно.
Он втащил Тюльку на крыльцо, пинком вышиб дверь, влетел в зал.
Мать разгадывала кроссворд, охнула. Аксён положил Тюльку на диван, сам опустился рядом.
— Этот придурок покалечился, — сообщил появившийся следом Чугун. — Ты смотри, Вер, копыто ему как разворотило.
Чугун засучил Тюльке штанину.
— В больницу надо… — выдохнула мать. — За машиной надо бежать, к Мишке…
— Никуда не надо, — негромко сказал дядя Гиляй.
Он появился из-за спины Чугуна. На лице скука.
— Да… — протянул он. — Красиво разбацано… Не, Любка, не следишь ты за своими пацанами…
— Гангрена может начаться, ты посмотри только…
Глаза у матери блестели пластмассово, говорила одно, а глаза были другие.
— Надо прорезать, — дядя Гиляй зевнул. — Часа через полтора поздно уже будет.
— Одурел совсем, — сказала мать. — Давайте машину…
Но пусто, совсем пусто, сквозь стекло.
— Заткнись лучше, — зевнул Гиляй. — Заткнись. Дура…
— Может на самом деле лучше в больницу? — предложил Аксён.
— В больницу…
Дядя Гиляй пустился шарить по карманам.
— В больницу, говоришь… В больницу хорошо, правильно… В капкан попал, скажете. А в больнице спросят — где это Славик Аксентьев умудрился по весне влететь в капкан? Где он попал в капкан?!
Гиляй резко выбросил руку, схватил Аксёна за нижнюю губу.
Было больно, Аксён дернулся, но дядя держал хорошо, крепко.
— Где он в капкан попал? — повторил дядя.
— Гиляй, отпусти его, — сказала мать равнодушно.
Гиляй отпустил, Аксён вытерся, на лице остался табачный след от крепких дядиных пальцев.
— Я скажу, где он попал в капкан, — Гиляй закурил. — Они наверняка грабили дачи. А дачник сейчас злой, особенно столичный… Московские дачи чистили?
Аксён промолчал.
— Понятно. Они чистили московские дачи, и Слава попал в капкан. Дурачье. Вот дурачье-то! Надо было попробовать сначала палкой…
— У него кровь там в коленко натекает, — перебил Аксён. — И дальше будет натекать…
— Ты что… — дядя хотел выругаться, но замолчал.
Огляделся.
— Где этот болван? Чугун где?!
Показался Чугун.
— Тащи самогон! — рявкнул дядя Гиляй.
Чугун исчез и через минуту явился с бутылкой.
— Для себя берег…
Но дядя уже выхватил посуду, выдрал пробку зубами и приступил к Тюльке.
— Славик! — улыбнулся дядя Гиляй. — Славик, сейчас будет немного больно…
Дядя щедро полил колено Тюльки самогоном. Затем он полил самогоном руки, и ножик, а потом перехватил Тюльку за ногу, и воткнул лезвие ниже колена и потянул вверх. Кожа разнеслась, потекло розовое, и колено спало, и Гиляй снова полил из бутылки, Тюлька дергался и скрипел зубами.
Гиляй утек и вернулся с бинтом и шприцами, он вколол пилюльку в тюлькино бедро, и тот растянулся, зашевелился, зевнул.
Дядя поглядел на Аксёна.
— Все хорошо, — сказал Гиляй. — Все нормально. Полчаса и баю-бай. Через пару дней запрыгаешь как новенький. Славик, я тебе костыль вырежу, будешь как настоящий пират! Тебе нравятся пираты?
— Нравятся… И саблю еще…
— И саблю, — заверил дядя Гиляй, — какой же пират без сабли?
Тюлька сказал еще что-то, уже неразборчивое. И все, уснул.
— Завтра суп сварю, — сказала мать к чему-то.
Чугун сидел на крыльце. Курил и хлебал прямо из горлышка. Это было даже лучше.
Он не успел обернуться, Аксён ударил его кулаком. В затылок. Сильно и подло, но с Чугуном нельзя было по-другому, по человечески Чугун не понимал.
Чугун поплыл. От удара, и от самогона, от всего. Он поднялся и, матерясь, двинулся на Аксёна. Тот не стал терять времени. Левой в печень, затем сразу правой, в подбородок. Коротко и плотно. Чугун рухнул вперед, лицом на ступеньки. Попробовал подняться, но Аксён добавил еще. Так, чтобы было завтра, что вспомнить. Чугун расплылся.
Затем ногой. Аккуратно, в ребра. Чтобы болело долго, а повреждений не случилось. А если бы и случилось — плевать, Аксён добавил еще.
Чугун сел.
— Я тебя прощаю, — сказал он. — Я слишком устал сегодня, не хочу драться…
Чугун дотянулся до самогона.
— Знаешь, брателло Аксель, возле железной дороги что-то происходит… необъяснимое…
На крыльце появился дядя. Отобрал у Чугуна бутылку, отхлебнул.
— Мы тоже всегда дрались, — сказал Гиляй. — С братаном. У него характер был… тоже. Иннокентий очень похож… Знаешь, Иван, с возрастом люди меняются.
Дядя налил самогона в ладонь, протер шею и добавил:
— Но не все.
Тюлька поднялся на следующий день. Дядя Гиляй снял бинт, нога выглядела уродски, синяя, в кровопотеках. Но по краям раны уже начала нарастать молодая кожа, короста не загнила, Гиляй потыкал пальцем в кость ниже раны, удовлетворенно хмыкнул, и сказал, что на Тюльке заживает все как на жирафе. Мать выглянула из-за плеча дяди и вспомнила, что в два года Тюльке прищемили руку, да так, что слезли все ногти — и ничего, через неделю выросли новые.
Это все от экологии, заметил Чугун, экология у нас хорошая. Дядя Гиляй взглянул на него через щур, и Чугун растворился.
Мать притащила зеленку, дядя Гиляй и на нее посмотрел. Он сказал, что никакой зеленки не надо, мух сейчас нет, пусть так хромает, заживет быстрей, на воздухе-то. И вообще лучше больше ходить, для кровообращения. Тюлька тут же начал ходить, как робот, нога у него не сгибалась, все вместе — несгибающаяся нога, короткое пальто, грязная шея — все производило унылое впечатление. Нога скрипела. Громко скрипела, Аксён понимал, что скрипит совсем не нога, а половицы, но от впечатления отделаться не мог, и жить не хотелось. Туго было жить, через стену, прилагая усилия.
