Успенский Эдуард - Эдуард Николаевич Успенский
— А что, если бы однажды тебя назначили Детским министром? А почему бы нет? С чего бы ты начал, дорогой министр Эдик?
— Во-первых, я начал бы с того, что отказался. Потому что не хочу оказаться в положении других министров: сегодня назначили, завтра убрали. Я хочу быть в том положении, когда ни назначить, ни снять меня не возможно. Я хочу быть и оставаться популярным детским писателем. А это уже не зависит от чиновников. Моя популярность — моя независимость.»
Юрий Кушак
Попытка автобиографии
Родился я в подмосковном Егорьевске 22 декабря 1937 года. В семье нас было трое братьев. Отец мой Николай Михайлович Успенский родом из Ельца. Я очень любил его мать, мою бабушку Веру Петровну Успенскую, вся родня которой были сплошь купцы, мукомолы, приказчики… До сих пор, когда вижу какой-нибудь дом с лабазом, на душе хорошеет — наверняка сказываются мои купеческие гены.
И как во всякой русской семье, была и в нашей некая легенда то ли о прадедушке, то ли о прапрадедушке, обладавшем необычайной физической силой, который и подковы гнул, и мог поднять чуть ли не десятипудовую бочку селедки. В советские времена было очень приятно знать, что когда-то водилась у нас селедка в таком количестве.
Моя мама родом из Вышнего Волочка, из семьи польских переселенцев, вывезенных в Россию после какого-то восстания — короче говоря, неуемные были люди, все в меня.
Ничего не помню из раннего детства, так — отдельные отрывочные воспоминания: какая-то дача, медвежьи шкуры, собаки… По всей видимости, все это были атрибуты, связанные со странной профессией отца: работал он инструктором ЦК КПСС, заведуя скотоводством. Вообще его работа в ЦК до сих пор для меня соблазнительная загадка.
Началась война, нас увезли в эвакуацию за Урал, в район озера Балтым. Помню, как мы с братьями и соседскими детьми собирали березовые почки для местного госпиталя, и до сих пор совершенно убежден, что они очень целебны. Правда, на себе я их пока так и не опробовал. Из детских игрушек на всю жизнь запомнил маленький светофорчик, у которого переключались лампочки. Мне он достался почему-то как подарок, предназначенный для детей, отцы которых погибли на фронте. Но отец мой был жив-здоров и даже однажды приезжал к нам в командировку из Москвы, настрелял уток, было большое пиршество, и ничего более вкусного, чем доставшийся мне кусок этой утки, не едал я во всю свою жизнь.
В Москву мы вернулись в сорок четвертом — в черный по ночам, холодный и голодающий город с окнами, заклеенными бумажными крестами.
Жили мы на Кутузовском проспекте в доме, где у каждого подъезда маялись стукачи. Иногда мы с ребятами их дразнили, видимо, потому что они норовили прогнать нас, заигравшихся, подальше от своей секретной территории. По машинам, проезжавшим по Кутузовскому, мы знали (так уж у нас считалось): семь машин проехало — это Молотов, шесть — Маленков, а уж если двенадцать ЗИСов на дикой скорости по самой середине проспекта — так это сам Сталин.
Когда отец умер (у него была чахотка), мне было десять лет. Через год мать вышла замуж за крепкого пятидесятилетнего лейтенанта КГБ, служившего в этом страшноватом ведомстве бухгалтером. Отчим был человек скупой, он покупал много книг, причем без всякого разбора, полагая, что это не просто дефицит, но и огромный капитал в будущем. Поэтому на шкафах у нас висели замки, в том числе и на книжных. Но мы с младшим братом Юрием научились отодвигать книжные шкафы, вытаскивали оттуда заднюю стенку и читали тайно запоем все, что попадалось под руку. Старший брат Игорь в то время был курсантом Суворовского училища, с нами практически не жил, но конечно, был гордостью всей семьи.
В школе я учился без проблем, был лучшим математиком, победителем многих олимпиад. Но вот казус: после школы я сдавал экзамены в МИФИ, институт в то время покруче Бауманского, куда принимали даже с тройками. а я, представьте, сдал на все четверки, и все-таки меня не приняли. Штука вся в том, что у меня когда-то, классе в седьмом, был привод в милицию, а это по институтским меркам чуть не приравнивалось к судимости. Сцапали нас в милицию вот за что: во дворе соседнего дома находилась церковь, а в этой церкви, по всей видимости, была когда-то некая бюрократическая контора, и вот там-то однажды мы нашли кучу свидетельств о смерти. Тут-то мы и дошутились: мы вписывали поверх выцветших чернил фамилию «любимого» учителя и подбрасывали ему этот симпатичный документик, свидетельствующий о нашем к нему отношении. Но однажды перелезая через пролом в церковной стене, я грохнулся вниз, сломал ногу, и тут меня и накрыли. Вот так открылась тайна загробных документов, а я через многие годы пролетел мимо престижного ВУЗа. Так что учился я в МАИ (Московский авиационный институт). Вместо лекций пропадал, в основном, в коллективе студенческой самодеятельности. Там я писал сценки, руководил актерской группой, познакомился с замечательной эстрадной парой — Лифшицем и Ливенбуком. Когда в последствии я придумал знаменитую в свое время «Радионяню», они были в этой передаче главными исполнителями.
Кое-как сдавая экзамены, я в то время много работал для эстрады, где моими соавторами и друзьями были, прежде всего, Феликс Камов, Григорий Горин, Аркадий Арканов. Аркадий Хайт и Саша Курлянский. Неслабая команда!
А вот эпизод из институтской жизни. Пришел однажды к нам человек из райкома комсомола и говорит: «Принято решение — все, как один, едем на целину». Я его при всем честном собрании прошу уточнить: «Все, как один, или — добровольно». Он отвечает: «Конечно, добровольно, но все, как один». Я — ему: «Так не бывает! Если все, как один — я поеду, а если добровольно — у меня этой доброй воли нет». Короче говоря, я остался в Москве один. Правда, меня тотчас отправили на какую-то стройку таскать оконные рамы, а потом в колхоз в жуткое время дождей и непролазной грязи. И все же я не горевал. Ей богу, меня с юных лет всегда раздражала всяческая несправедливость и бюрократический идиотизм.
Но вернусь к эстраде. Работал я там успешно и вполне прилично зарабатывал. Честно говоря, этот эстрадный заработок погубил довольно много очень талантливых людей. Завязать с хал явностью не
