Евгения Смирнова - Школа в лесу
Тетя Олечка заиграла марш, и ребята, обойдя зал, вышли в коридор. Тут они пустились наперегонки, теряя тапочки и перескакивая на лестнице сразу через две ступеньки.
Зоя тоже бежала вместе со всеми. В спальне она взяла полотенце и собиралась переодеть халатик, чтобы итти с девочками в душ. Вдруг взлохмаченная Ида Мартынова с разбегу налетела на Эмму.
— Ой! — захныкала Эмма, потирая спину. — Как не стыдно, Мартышка!
— Да ведь я не нарочно, — удивилась Ида Мартынова.
— Знаю я, как не нарочно, — плаксиво заныла Эмма. — Ты всегда не нарочно.
— Подумаешь, какая! — вспылила Мартышка. — Дотронуться нельзя, из-за пустяка уж плачешь. Мать бьет, так не плачешь! — ядовито добавила она.
У Эммы сразу высохли слезы. Она подступила к Иде.
— Когда меня мама била? Когда? Скажи!
— Ну и скажу.
— Да ведь ты не знаешь, Мартышка, — примирительно заметила Сорока.
— Нет, знаю, — воинственным тоном крикнула Ида и гордо посмотрела на красную Эмму. — Мы с ней на одном дворе живем. Помнишь, Эмма, летом в салки играли. Помнишь? Тебя мама звала, а ты не шла. Она тебя как шлепнет по спине! Что, забыла?
— Неправда, неправда! — настаивала пунцовая от обиды Эмма.
— Как уж не стыдно, — презрительно сказала Ида, — мать бьет.
— Ну что ты, Мартышка, придираешься? — вступилась Сорока.
— Молчи! — огрызнулась Ида.
Все девочки вмешались в ссору.
— Ой, Эмму мать бьет!
— А тебя не бьет? Нечего уж на Эмму нападать.
— А тебе нечего заступаться!
— Битая, битая! — высунув язык, дразнила Ида.
— Сама битая, — крикнула сквозь слезы Эмма. — Тебя Ленька хлестнул прутом!
— Ну что ж, все-таки не мать!
Зоя, снимавшая рубашку, чтобы переодеть халат, вспыхнула и опять торопливо оделась. А девочки спорили всё задорнее: стыдно или не стыдно, если мать бьет? И все, даже Сорока, решили, что это очень стыдно.
— Хорошую бить не будут, — язвительно сказала Мартышка, сердито поглядывая на Эмму.
Сестра Клавдия Петровна заглянула в дверь.
— Почему вы не в душе? — заворчала она на девочек. — Скоро завтрак, а они еще не мылись!
Девочки побежали вниз.
Зоя взволнованно держала халатик и переминалась с ноги на ногу. Как быть? Если девочки увидят синяки, они засмеют ее. Нет, она ни за что не пойдет в душ.
— А ты почему не моешься?
— Я… я… потом, — замялась Зоя.
— Почему потом? Иди со всеми.
— Не могу я со всеми.
— Почему не можешь?
— Так.
— Что это за так? Скажи, почему.
— Я тете Соне скажу.
— Софья Львовна уехала в Ленинград на две недели на конференцию.
Зоя раскрыла рот.
— Уехала?.. — Рассказать же Клавдии Петровне Зоя не могла, такая та была строгая и важная. Очки, как колеса, глаза сердитые и голос скрипучий. Пока Зоя раздумывала, сестра быстро подняла у нее на спине рубашку.
— А-а, вот что, — протянула она.
И, сжав тонкие губы, вышла из спальни.
У Зои выступили слезы. «Противная Клавдия Петровна! Все равно не пойду в душ!»
Девочки вернулись свежие, с мокрыми волосами. Они обступили Зою.
— Почему ты, Зоя, не ходила?
— И не пойду, — резко сказала Зоя.
— Тогда нашей спальне «плохо» из-за тебя поставят, — сказала Ида Мартынова.
— Пойдем, Зоя, — попросила Сорока, — я с тобой схожу.
Зоя крепко держала рубашку.
— Не пойду!
— Вот еще! — заговорили девочки. — Наша спальня всегда «отлично» получает, а из-за Голубевой — «плохо».
— Иди, и всё!
Зоя беспокойно озиралась. Шалунья Мартышка подкралась сбоку и схватила ее за рубашку.
— Давай я тебе помогу снять!
Зоя, не помня себя от страха, пнула ее ногой. Мартышка заплакала и схватилась за коленку. Ее обступили девочки.
— У-у, дикая! Не водитесь с ней, девочки, она дерется!
Зоя забилась в угол. Сердце у нее стучало. Понемногу Ида Мартынова успокоилась, окруженная подругами. Даже Эмма забыла недавнюю обиду и подала ей резинки.
— Ты драчунья, и мы с тобой не водимся, — объявили Зое обиженные девочки.
И Сорока тоже была с ними.
Все оделись и, лаская наперебой заплаканную Мартышку, пошли вниз.
Ушли! Зоя судорожно вздохнула, надела халатик и пошла искать тетю Соню. Она где-нибудь тут. Клавдия Петровна, наверное, сказала неправду.
Зоя заглянула в умывалку. Здесь мылись мальчики из ее класса.
— Ай! Ой! — кричали мальчишки на разные голоса.
Подколзин старательно чистил зубы. Занька же помочил щетку и, оглянувшись, положил на полочку. Никто этого не заметил, кроме Зои. Санитар Миша, обязанный следить за умыванием, возился с краном. Но тут к Заньке подскочил толстый Лерман. Он завертелся и закричал, поддерживая трусики:
— Ага, ага, сжулил? Я сам видел — не чистил зубы!
Зоя, заинтересовавшись, смотрела в дверь. Лерман брызгал слюной и захлебывался от радости, что уличил Заньку. Тот, весь красный от досады, сунул ему в нос зубную щетку.
— На-а-а вот! — заорал Занька. — Это что? Видишь — мокрая!
— Не чистил, не чистил! — настаивал Лерман.
Занька к самому его носу придвинул лицо, вытаращил страшно глаза и разинул рот:
— Смотри.
Редкие зубы были грязные и желтые.
— Ну и не чистил, — не совсем убежденно сказал Лерман, смущенный его настойчивым тоном.
Занька открыл кран и, зажав пальцем, брызнул ледяной водой.
Няня Феня вошла в умывалку и ахнула:
— Батюшки, сколько воды налили! Мойтесь хорошенько. Федя, намыливай лучше шею. Боря, оттирай чернила! Нет, нет, не выпущу с такими руками! А ты почему не обтирался?
— Да я обтирался, — захныкал Игорь Прокопец, — я уж высох.
В конце коридора мелькнул белый халат. Зоя побежала навстречу, но это была не тетя Соня, а Марья Павловна. Лицо у нее было доброе, в мелких морщинках, карие глаза ласково блестели, блестела и золотистая прядка волнистых волос на лбу.
— Ты почему, Зоечка, не одеваешься?
— А где тетя Соня? — с надеждой спросила Зоя.
— Уехала.
— Уехала! — печально повторила Зоя и пошла одеваться.
В перемену Марью Павловну позвала встревоженная Феня. Они отошли в сторонку.
— Мать приходила, — таинственно зашептала Феня, — этой новенькой-то. Расспрашивала у сторожа Кузьмы, верно ли она у нас. Ну только это такая мать, просто горе! Соседка мне все рассказала. Отец-то девочки уехал с осени на Дальний Восток, тигров для кино снимать. Ну вот. Отец хороший, любит девочку, заботливый, а мать-то — это мачеха, значит, — недавно с ними живет. Чудная она какая-то. То поет и смеется, а то вдруг заплачет. Соседка говорит, она раньше на сцене пела. Очень, говорят, хорошо пела артисткой. Ну, а потом голос у ней пропал, вот она на девочке злость и срывает. «Мне, — говорит, — надо к морю ехать голос лечить, а отец твой меня нянчиться с тобой оставил». Ну, известно, девочка-то ни при чем, да и отца тоже послали от кино работать.
— Что ж, она хочет взять девочку? — спросила Марья Павловна.
— Ничего не сказала. Порасспросила и ушла. Вы уж не отдавайте ее, Марья Павловна, до Софьи Львовны.
Глава пятая
В живом уголке всем распоряжался Печенин — Печенька — изобретатель. Он заведовал кормом и отпускал его ребятам, ухаживавшим за животными. Он наблюдал за тем, чтобы клетки всегда были вычищены, а в кормушках налита чистая вода, чтобы все обитатели живого уголка были сыты, довольны и веселы.
Ребята беспрекословно слушались изобретателя и даже уважали его. Был он черный, как жук, бледный, худенький. Волосы у него росли густой щеточкой. А черные глаза озабоченно бегали. Он вечно что-нибудь придумывал. Рубашка с резинкой постоянно оттопыривалась у него на животе, и под ней хранились какие-то винтики, гайки, стеклышки, обрывки веревочек, кусочки кожи, и тому подобные сокровища.
Зое с первого дня понравился этот серьезный, деловитый мальчуган. Он сразу не позволил ребятам таскать Мика, а первоклассника, который неумело поднял котенка за шиворот, просто вытолкал из живого уголка.
— Нечего его мучить! Тебе хочется спать? И ему тоже. Видишь, у него глаза закрываются.
Мик спал в уютном ватном гнездышке. Рядом с клеткой, где помещались толстомордые морские свинки, стояла его корзиночка, и над ней изобретатель прибил дощечку: «Кот, кличка Мик. Водится везде…» А потом подумал и приписал: «…где есть мыши».
Руки у Печеньки всегда грязные — это потому, что он частенько роется в мусорном ящике, — но зато сколько у него изобретений! Это он устроил лесенку в клетке, где жили белые мыши, и сам выдрессировал их так, что они по его свисту взбирались по ступенькам и спускались вниз. Это он придумал особые кормушки для кроликов и даже построил моторную лодочку, которая сама двигалась по воде. Но больше всего на свете изобретатель любил белых крыс и все свободное время пропадал в живом уголке.
